– Мэд, я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы не думать, что ты станешь целоваться с кем угодно.
Она улыбнулась, и меня охватило тепло.
Я посмотрел на коробку, и меня охватил холод.
Человеческое тело – удивительный механизм, способный на поразительное количество эмоций – порой противоположных – одновременно. Как совпадения, они не настолько вероятны, как можно подумать. Мы сложные существа, поэтому вполне логично, что вероятность того, что единица будет испытывать разную противоречивую хрень, достаточно высока.
Папа постоянно говорил о таком.
Он называл это «одновременные чрезвычайные противоположности».
Мэд посмотрела на крошечную коробку между нами и так покрутила головой, что волосы взлетели и приземлились ей на спину. Она запела:
– Я – помойка фальстартов; мне не нужно твое разрешение, чтобы похоронить свою любовь под оголенным светом лампы.
– Откуда это? – спросил я.
– Моя любимая песня, «Coming Up Roses», – сказала Мэд. Она пропела еще несколько строк, и из-за них мои мысли опять стали исходить не из головы и не из сердца.
Я – конченый случай.
– Мне нравится, – сказал я.
Она смотрела на луну и пела своим негромким тающим голоском. И я перенесся в другой мир, где дети не жестоки и никто не показывает на меня пальцем, и мы все просто танцевали и не спали до утра, рассказывая истории и потягивая горячий шоколад с зефирками, и жили в парниках с удивительными друзьями.
– Пока луна разделяет, – пела Мэд, – ты похоронен под ней. И ты расцветаешь розами, куда бы ни пошел.
Она подняла руку и положила ее на жестяную коробочку между нами.
– Напомни, кто это? – спросил я, не отрывая взгляда от ее руки и пытаясь набраться храбрости, чтобы взять ее в свою.
– Эллиот Смит, – сказала она.
Давай, Бенуччи. Будь скаковой лошадью. В порыве отваги я протянул руку к коробке, а Мэд как раз убрала свою.
Так уж устроен мир.
Она пошевелилась. Кроссовки зацарапали по черепице, пока Мэд подвигалась ближе к трубе, а потом развернулась, прислонилась к ней спиной и опять засунула ноги под подбородок. Я наблюдал, как все ее части движутся, словно одна. Некоторые механизмы куда более таинственны, чем другие.
– Слушай, – сказал самый загадочный механизм, – как ты можешь спать с открытыми глазами?
Я посмотрел на коробку. Она как-то мешала мне подобрать нужный момент… Она была третьим лишним на крыше. Наш разговор был обрывочен даже по моим меркам.
Разговоры, потом размышления, потом не разговоры, потом пение.
Я встретился с Мэд взглядом:
– Мы сейчас задаем все вопросы?
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, сначала мы говорим, что не будем спрашивать то и не будем спрашивать это, а потом…
– Ах да.
– Да. Так вот. Мы теперь задаем все эти вопросы?
– Ладно. Давай.
Я кивнул:
– Ладно. Я обменяю свой вопрос.
– Что?
– Я отвечу на твой вопрос, если ты ответишь на мой. Но нам нужно договориться, прежде чем отвечать.
– Ладно. О чем ты меня спросишь?
Глаза Мэд были как странная улыбка. Она знала, что я хочу спросить: где она была, почему она ушла? И я думаю, она бы мне рассказала. Но у меня было чувство, что, даже если бы она мне рассказала, ей бы не хотелось. А мне не хотелось быть таким человеком. Не хотелось быть тем, кто заставит ее действовать вопреки собственным желаниям.
Мне хотелось, чтобы ее желания остались нетронуты.
– Если не считать Воронки Хинтон, – сказал я. – За что еще ты любишь «Изгоев»?
В ее глазах одна улыбка сменилась на другую, непохожую. Теперь они говорили мне «спасибо».
– Ты согласна на такой вопрос?
Она кивнула:
– Да. А ты расскажешь мне, как спишь с открытыми глазами?
– Расскажу, – сказал я. – Но ты первая.
Мэд следующие десять минут говорила об «Изгоях». Никаких теорий, никакого анализа. Просто чистое, неразбавленное фанатство. В лунном свете я смотрел на ее губы: те двигались с лаконичным изяществом, восхваляя сюжет, персонажей и атмосферу. Очевидно, лучшие герои «Изгоев» превыше всего ценили преданность. И я вспомнил, как Коко сказала, что уходить – фишка Мэд, а еще одна ее фишка – возвращаться. Я подумал, что, возможно, преданность для Мэг – это возвращаться назад. Она процитировала мне свои любимые отрывки, и один из них был о том, что кто-то был таким реальным, что пугал людей. Мэд сказала, что хочет быть настолько реальной. Я подумал, что понимаю ее. Разговаривая об искусстве, отец много раз призывал меня взглянуть за «красивенькое», как он говорил. Он научил меня, что имеет значение не красота, а то, что стоит за этой красотой; то, что бурлит под поверхностью. Не смотри на цвета, которые есть на картине, Вик, говорил он часто, показывая на репродукции в альбоме с Матиссом. Посмотри на цвета, которых нет. Папа называл это «бурлением изнутри», говорил, что можно найти его в книгах, музыке, искусстве… практически в чем угодно. Слушая, как Мэд описывает пугающую реальность персонажа из книги, я подумал, что она, наверно, понимает это бурление.
Она продолжала. Волосы плескались, губы соприкасались, сердце пело. Она говорила о радостях литературы, о том, как погружаешься в нее. А я представлял, как погружаюсь вместе с ней. Я хотел быть частью всего, что принадлежало ей.
Я хотел поехать в Сингапур и взять ее с собой.
…
И я хотел ее губы.
…
Просто попробовать их на вкус. Положить мои собственные губы сверху, вокруг ее губ. Мне хотелось и язык туда положить. Мне хотелось почувствовать ее влажный рот и острые кончики зубов. Я никогда раньше ни с кем не целовался. Целоваться было сложно из-за проблем с дырявым ртом и сухими глазами. И из-за проблем с сочувственными взглядами. И из-за проблем с ребятами на мосту. Но боже. Как же мне хотелось! С Мэд – ужасно хотелось.
– Ладно, твоя очередь, – сказала она. – Как ты спишь с открытыми глазами?
Я достал платок и вытер дырявый кувшин.
Через дорогу в чьем-то дворе был припаркован старый пикап. Уличный фонарь сиял прямо на его кузов. Он выглядел каким-то изолированным, одиноким, как артист на сцене. Едва попадая в круг света, в траве стоял садовый гном. Один во тьме.
– «Выразительность для меня заключается не в страсти, которая вдруг озарит лицо или проявится в бурном движении».
…
– Это цитата? – спросила Мэд.
– Анри Матисс.
Мэд кивнула, точно это было совершенно логично, точно Матисс объяснял, как я сплю с открытыми глазами. Он не объяснял, но по какой-то причине, когда бы я ни думал про своего Мёбиуса, я вспоминал эту цитату. Из-за нее я любил Матисса еще больше. Она только подтверждала мою веру в то, что мы – ну, знаете, Матисс и я – обязательно бы подружились.
