– Сильвия и Мортимер. Старо-новые.
– Одновременные чрезвычайные противоположности. Мэд приподняла бровь:
– Одновременные что?
На этот раз я подумал перед тем, чтобы сказать. Мне хотелось правильно все объяснить.
– Многие вещи – это две вещи одновременно. – Я показал на ее висок, где локоны падали ниже колен: – У Мэд длинные волосы. – Затем я показал на другую сторону головы, побритую: – У Мэд короткие волосы. Видишь? И то, и другое правда. И чрезвычайно противоположно. И происходит одновременно.
– Одновременные чрезвычайные противоположности, – сказала она и как-то так посмеялась, что я сразу подумал: моя миссия на земле выполнена. – Ну и загадка!
– Загадка, упакованная в тайну, спрятанную в непостижимость.
– В самую великолепную непостижимость.
Мэд склонилась вбок, ближе ко мне, пока ее лицо не было в паре сантиметров от моего. Она смотрела мне прямо в глаза, и мои внутренности превратились в расплавленную лаву. Она заставляла меня забывать о незабываемом.
Я не знаю.
Я хотел ее. Но не в этом смысле. Не только в этом смысле. Я хотел ее во всех смыслах.
И я пытался представить, что она видит, когда смотрит на меня так близко.
– Пока луна разделяет, – пела Мэд, – ты похоронен под ней. И ты выходишь наверх с каждой розой, которая расцветает.
Песня сделала свое дело. Дело, которое делают все хорошие песни. Она заставила меня почувствовать, что это обо мне. И внезапно Мэд схватила меня за запястье. Крепко. Но осторожно. И я разрешил ей.
Она перевернула мою ладонь тыльной стороной вниз. И я разрешил ей.
Она приподняла мой рукав, обнажив холодную кожу.
И я разрешил ей.
Она посмотрела мне в лицо, потом на запястье. Она изучала мои болячки, и в свете лунного серпа они выглядели как-то грустнее, чем обычно. Рваные, неловкие, крохотные дорожки, ведущие в никуда. Сколько раз я повышал свой порог боли. Чаще всего ногтями. А еще цветным картоном, кредитками… но лезвием – никогда.
Конечно, я думал и о лезвиях. Как это будет выглядеть, как будет ощущаться.
Но я всегда останавливался на мыслях.
– Твоя мама знает? – спросила Мэд.
Ну и вопрос. Давай забирайся сразу в мою голову, внутрь, во все важные места.
– Да – сказал я. – Мы раньше говорили о таком. Она спросила, нарочно ли я причиняю себе боль. И я сказал, что да, но всегда останавливаюсь вовремя.
Мэд, все еще удерживая мое правое запястье, приподняла рукав своей куртки.
У нее не было крошечных дорожек. Но у нее были синяки. Темные. Уходящие в никуда.
– Свежие, – прошептал я. Не знаю, почему я стал шептать. Показалось, что так нужно. Мои раны были явно делом моих собственных рук, но ее – нет. – Кто это сделал?
Она не ответила, просто пожала плечами. Мне до смерти хотелось ее обнять, прижать к себе, но я не стал. Мы просто держали друг друга за запястья, сидя на расстоянии нескольких сантиметров под освещенным небом, и луна разделяла, и всякий мусор наших жизней был похоронен в земле, утоплен в кирпичах первого поцелуя моих родителей, на крыше дома моих бабушки и дедушки, которые когда-то любили обжиматься, а теперь успокоились с миром. Мы закончили третье задание в списке желаний моего папы и впитывали в себя пугающую реальность момента.
– Можно, – прошептала Мэд.
– Что можно?
– Тебе можно мою фотографию, где больше никого нет. Я Суперскаковая лошадь.
Шесть
Автобус, колокольчик и две красные комнаты, или Это был не его апельсиновый сок, нахрен!
Комната для допросов № 2
Мэделин Фалко и детектив Г. Бандл
19 декабря // 18:01
– Мэделин Фалко, – говорю я вслух. – Мэделин. Мэделин. Мэделин. Странно произносить свое имя. То есть часто слышишь, как его говорят другие, но как часто мы сами себя называем по имени?
Бандл делает гримасу и становится похожим на мопса.
– Мэделин…
– Вот видите! – обрываю я его и тычу в него пальцем. – Вот. Я постоянно, постоянно слышу эту херню. Но когда сами произносите свое имя, оно слышится по-другому. Точно-точно. Мэделин… Мэделин… Боже, как странно.
– Да, довольно странно.
– А как вас зовут, Бандл?
Он вздыхает, и я почти слышу, как он думает: «А, какого черта?»
– Герман, – говорит он. – Герман Бандл.
Я слегка улыбаюсь и медленно киваю:
– Вот видите. Ну как ощущения?
– Какие ощущения?
– Ну, когда вы произнесли свое имя вслух. Неплохо, а?
– Чепуха какая.
– Герман Бандл, – мечтательно говорю я. – Вы хоть знаете, что это значит?
Он качает головой:
– А что твое имя значит?
– Насчет Мэделин не знаю, а Фалко – это «ястреб» по-итальянски. А «мэд» значит «безумная», так что я безумный ястреб. Почти супергерой.
Мужчина в мятом костюме и с копной рыжих волос проходит в комнату. В руках у него стакан кофе и газета.
– Эй, Рон, – говорит Бандл, нажимая на «паузу» на диктофоне.
Этого мужика зовут Рон, у него ярко-рыжие волосы, и костюм у него выглядит так, словно не стиран неделями. Для моего мозга, испорченного «Гарри Поттером», это было уже слишком.
– Позвольте угадать, – говорю я Рону. – Ваш отец помешан на розетках.
Он смотрит на меня с усталым замешательством, потом почесывает голову, и его волосы потрескивают статическим электричеством. Боже, да он больше похож на Уизли, чем Билл. Или это был Чарли? Ну, тот, который поехал в Румынию изучать драконов.
Рон поворачивается к Бандлу:
– Ну, так или иначе. Я подумал, вдруг вам хочется кофе или еще чего-нибудь.
Детектив Бандл закатывает глаза и тихо что-то ворчит. Рон ухмыляется:
– Да, я так и думал. Скоро вернусь. – Перед тем как выйти в коридор, он разворачивается и смотрит на меня: – А ты знаешь, что воняешь? И твой бойфренд тоже. Будто кто-то посрал тухлыми яйцами.
Когда Рон уходит, Бандл одаряет меня ехидной улыбкой:
– Что?
– Я же говорил.
– А я уж думала, мы станем лучшими друзьями.
– Друзья говорят, если кто-то из них пахнет как говно. А еще говорят, почему они так пахнут.
– Ну, ну… – Я делаю глоток воды. – Давайте не будем портить финал.
Я ставлю стакан на стол и нажимаю на кнопку записи.
