– Подожди, – прошептал Вик.
– Чего?
– Не знаю… Просто подожди.
– Ладно.
Мы помолчали пару секунд; тишина просочилась в воздух, подобно пару; от нее темнота лестничной клетки казалась еще черней.
– Все хорошо? – спросила я.
– Ага. Просто странно тут как-то. Теперь можешь открыть.
– Точно? Ты уверен?
– Да.
Мы шагнули в дверь, на старинный пол звонницы, и я инстинктивно подняла руки, чтобы защитить глаза от солнца. Вик не поднимал головы, заслонив глаза ладонью, и я попыталась представить, до чего мучительно сейчас было бы не моргать. Когда глаза привыкли, я обозрела окрестности: каменные стены поднимались вокруг нас кругом и сходились куполом над головой. Через каждые пару метров располагались широкие окна, и в самом центре висел огромный ржавый колокол. Он напомнил мне Колокол Свободы с фотографий, напомнил старинную реликвию, напомнил о десятилетиях, которые он провисел без дела. Мы подошли к одному из незастекленных окон, и я почувствовала себя часовым на вершине средневекового замка, который ожидает вестей о далекой битве.
– Так красиво… – сказал Вик.
Я повернулась и увидела, как он выглядывает наружу, все еще заслонив глаза, но как-то более расслабленно, что ли.
Пейзаж, подумала я. Он говорил про пейзаж. Странно, до чего это меня разочаровало. Я надеялась, он говорил обо мне.
Мы помолчали с минуту. Окружающий вид говорил сам за себя. Он говорил о полях и деревьях, таких очаровательных в своей зимней смерти. Он говорил о кроликах и птицах, которые остаются зимовать в эти самые древние месяцы года. Он говорил о ярких одеялах снега, простирающихся на многие мили, как пуховое одеяло или зефирный крем. Мне хотелось заползти под это одеяло, и мне хотелось съесть горы этого зефира. Мне хотелось присоединить свой голос к этой зимней беседе.
Я боюсь, сказала бы я.
Чего, спросила бы зима.
Я боюсь за Джемму, и за себя тоже. Я боюсь за наше будущее, боюсь, что у нас его не будет. Боюсь, что у меня так много персон, что я никогда не стану собой. Довольно ли этого, Зима? Достаточно причин, ты, сукина дочь?
Я смотрела на зимнюю панораму. На эту беседу, к которой мне никогда не присоединиться. Внезапно я поняла, как мне хочется прервать этот разговор.
Словно прочтя мои мысли, Вик сказал:
– Вот.
Я повернулась. Он стоял у гигантского колокола, обхватив канат обеими руками. И пока он так стоял, в его глазах было что-то… Я не могла объяснить. Было похоже, что Вик – это чистый лист бумаги, а я – перо, и в любой момент я могу написать свою историю на его лице. Там, где не было улыбки, я увидела улыбку. И в своем сердце, где был страх, я почувствовала ошеломленную дрожь отваги. И в полях, где кролики, птицы и пушистая земля вели свою ускользающую беседу, я поняла, как именно все прервать.
Я взяла канат в руки и улыбнулась Вику.
Я улыбнулась для Вика.
Манифест Мэд гласит: колокола очень громкие.
ВИК
Когда-то давно я посчитал. (Это было еще до того, как я нашел утешение в числах; тогда еще я плохо считал. Но калькулятор зато всегда считал хорошо.) Предположим, в среднем человек спит 8 часов в день и, следовательно, бодрствует в течение 960 минут, или 57 600 секунд, в день. Предположим, в среднем человек моргает каждые 5 секунд; получается 11 520 морганий в день. Предположим, что каждое моргание длится в среднем 0.1 секунды. Получается, он тратит на моргание 1152 секунды в день, что равняется 19,2 минуты. Умножим на 7 дней в неделе, потом на 52 недели в году. Средняя продолжительность жизни составляет 78 лет, и в итоге получается 9085,44 часа в среднем моргает человек за жизнь.
Дальнейшие вычисления приводят к 378,56 дня.
54,08 недели.
1,04 года морганий.
В среднем человек за время бодрствования проводит чуть больше года с закрытыми глазами.
Много лет я расстраивался и горевал о том, что отличаюсь от других. Глядя в зеркало, я видел только абстракции. В моем существовании не было ничего величественного. Я не понимал, как находить преимущества в своих недостатках. Я не видел красоты, что тихо вскипала внутри.
Пока что не видел.
А папа видел.
Вот поэтому он и дал мне калькулятор.
* * *
Мэд выпустила из рук канат и закрыла уши ладонями. Я сделал то же самое, от души жалея, что забыл дома солнцезащитные очки. Колокол разливал звон от истоков в своей маленькой каменной башне наружу, в снежные поля и по всему Хакенсаку. Я представил себе вот что: стая птиц множится, множится, заполняет улицы города, в полете поет одни и те же две ноты.
Чик-чирик! Чик-чирик! Чик-чирик!
Мэд подошла на шаг ближе.
Эти серые глаза моргнули в десятке сантиметров от меня. Потом еще. И еще. Я наблюдал за ней, пытаясь не злиться на прерывистое захлопывание век. Совсем как учил меня папа, я нашел преимущество в своем недостатке.
А колокол звонил.
И птицы пели. И все ближе подходила Мэд.
. . .
Давным-давно я смирился с возможностью прожить жизнь, не испытав ни одного поцелуя. Отсюда следовали все кивки и односложные ответы. Особенно часто они появлялись в разговорах с уникальными, умными, теми, кого я находил хорошенькими. (Если верить журналам и кино, были значительные расхождения между теми, кого я находил хорошенькими, и теми, кто считался хорошеньким в принципе. Ну и ладно.) И вот рядом стоит Мэд – уникальная, умная, хорошенькая по-моему.
Да, беспоцелуйная жизнь была в моем мире вполне вероятной.
Но мой мир, казалось, ширился все больше.
Время замедлилось, и я насладился еще несколькими неморгательными миллисекундами. Руки Мэд на холоде были бледно-белыми и розовыми. Они выглядели словно выдутыми из стекла. Ее желтые волосы, ее желтая шапка, серые глаза, разноцветная куртка: Мэд была палитрой. Мэд была фейерверком. Мэд была звездой, взорвавшейся мне прямо в лицо, одновременными чрезвычайными противоположностями высшего порядка.
Ее губы двигались. За ними были слова, но сквозь колокол я не мог их разобрать.
– Что? – сказал я.
Она заговорила снова, проговаривая каждое слово, чтобы я мог читать по губам.
– Сейчас я тебя поцелую, – сказали губы.
Мир моих возможностей взорвался. Или разорвался. Или с ним случилось что-то другое, для чего пока не нашли слов, но что значило: расколоться, рвануть на космическом, межвездом, межгалактическом уровне.
Мои губы ответили:
– Ладно.
И, словно в зеркале, мы вдвоем подвинулись навстречу друг другу.
Навстречу.
