Дядя Лес стоял у нас на кухне, облаченный в пару бежевых трусов и ничего более. Он стоял ко мне спиной: родинка на левой лопатке, потный блеск кожи. Склонившись над раковиной, он пил апельсиновый сок прямо из коробки, и тонкие струйки бежали по его лицу и стекали в слив. Джоан Баэз пела так громко, что он меня не услышал. И как раз когда я собиралась спросить, какого черта он тут делает, из спальни дальше по коридору раздался мамин голос. Она сказала только одно слово: «Лестер», но этого было более чем достаточно. Я развернулась, вышла из нашего дома и не возвращалась до самого ужина, когда меня уже заждались, когда заставили замолчать Джоан Баэз, когда никто больше не стоял у нас на кухне в белье, попивая апельсиновый сок прямо из коробки, словно этот сраный сок принадлежал ему, а не нам.
Этот сраный апельсиновый сок принадлежал не ему.
Из-за стены раздался грохот: мой дядя, не изменяя привычкам, рухнул на пол. Он не знал, что я знаю. И мама не знала. Я была рада. По крайней мере, она умерла, не зная, что я знаю о ней самое плохое. По крайней мере, дядя Лес чувствовал свою вину и поэтому не поместил Джемму в отстойный дом престарелых. Но мне остался тот же самый вопрос.
Я открыла глаза в темноте. «Что же мне делать?» Темнота, как всегда, ответила мертвым молчанием.
Семь
Разные чудилы джерсийского пригорода, или Будь скаковой лошадью
Комната для допросов № 3
Бруно Виктор Бенуччи III и сержант С. Мендес 19 декабря // 18:48
«Женщина на табурете» Матисса.
Вот о чем напоминает мне эта комната.
…
– Вы любите искусство, сержант Мендес?
Она прикладывается к кофе и откидывается на спинку стула:
– Конечно.
– А вы знали, что Матисс и Пикассо дружили? Вернее, не то чтобы прямо дружили, но… они толкали друг друга к величию.
– Не знала.
– Раньше, когда вы читали мое дело, то заметили, что я одержим абстрактным искусством. Знаете почему?
Она качает головой.
– Я люблю его, потому что лишь там красота и уродство могут значить одно и то же. И если это будет что-то шокирующее, что-то совершенно неожиданное, что-то, чего никогда раньше не видели… – Я достаю платок и протираю дырявый кувшин. – Тем лучше.
Иногда не знаешь, почему что-то чувствуешь, пока не заговоришь об этом. Я всегда знал, что люблю Матисса. А так как искусство не требует ответов на вопрос «почему?», то я об этом и не задумывался. До нынешнего момента.
– Папа привел меня в Музей современного искусства, – говорю я. – Я увидел своего первого Матисса. Это была «Женщина на табурете». Я сидел в том зале больше двух часов и не отрываясь смотрел на картину.
– Что на ней?
– Просто женщина. Сидит на стуле в серой комнате. Там еще стол. Матисс начал рисовать ее синим и зеленым, но в итоге закрасил почти все серым. Кроме ее колен. Ее колени он оставил зеленым и синим. Папа всегда говорил: «Вик, не смотри на цвета, которые есть на картине. Смотри на те, которых там нет». Он называл это бурлением под поверхностью. Говорил, что, если приглядеться, можно и в реальной жизни увидеть цвета, которых больше никто не видит, которые существуют, но скрыто. Радикальная мысль, особенно если вспомнить, что Матисс был фовистом.
– Фовистом, – говорит Мендес, и мне непонятно, исправляет она мое произношение или спрашивает, что это такое. Я решил, что второе.
– Фовизм – это направление в живописи, считающее, что цвет обладает собственной ценностью. Фовисты верили, что цвета являются скорее символами, чем физическими характеристиками. Именно это делает «Женщину на табурете» такой изумительной.
– Почему?
– Если Матисс верил, что главное в картине – это цвет, то зачем он весь его закрасил? Я думаю, это значит, он понимал это бурление под поверхностью… возможно, лучше всех на свете. Матисс точно знал, что делает.
…
– Вик, мы, кажется, несколько отклонились…
– А вы были в Музее современного искусства?
Мендес вздыхает и смотрит на часы:
– Нет, не была. Но несколько раз была в Коллекции Фрика. И в Мет ходила.
– Значит, вы замечали, как люди смотрят на очень хорошую картину или скульптуру? Стоят, уперев руки в бока или схватившись рукой за подбородок, прищурясь, а потом кивают и говорят «Хм», будто что-то поняли, словно картина правда что-то значит, что-то глубокое, а потом – пф! – и все, с них достаточно. Пора идти к следующему шедевру. Они отдают должное технике, мастерству, творческому порыву, но не замечают, что за этим всем спрятано. Я не знаю, как они так делают. Не знаю, как можно просто кивать, говорить «Хм» и идти дальше.
– Твой папа сидел с тобой тогда?
– Что?
– Ты сказал, что папа отвел тебя в музей. Он тоже два часа смотрел на одну и ту же картину?
– Он посидел какое-то время. Не знаю. В соседнем зале шел какой-то перформанс. Виолончелист играл на фоне гигантской фотографии. Мило, конечно, но…
– Не Матисс, – заканчивает мою фразу Мендес.
Я киваю:
– Не Матисс.
… …
– Папа любит… любил живопись. Но музыку любил больше. Вы слышали «Цветочный дуэт»?
Мендес качает головой.
– Это ария из оперы.
– Не знала, что ты любишь оперу.
– Да я и нет… Не то чтобы. Я как-то просто…
– Киваешь, говоришь «Хм» и идешь дальше?
Я внутри улыбаюсь.
– Единственный раз, когда я видел, как папа плачет не из-за рака. Много лет назад, задолго до того, как он заболел. Я сидел на заднем сиденье машины, и моего роста как раз хватало, чтобы увидеть его лицо в зеркале заднего вида. Он на повторе слушал «Цветочный дуэт». И не знал, что я вижу его. И плакал. Просто ужас какой-то.
Я впился ногтями в запястье. Мне хочется почувствовать боль. Память о папе всегда со мной, но временами кажется, будто она ускользает.
– Виктор… – Мендес кладет локти на стол и складывает руки перед лицом. – Когда мы закончим с этим делом, давай я направлю тебя к специалисту. Знаешь, это правда помогает. Поговорить с тем, кто разбирается…
В этот момент в дверь стучат.
Мендес вздыхает и опускает руки:
– Войдите!
Из-за двери показывается голова детектива Рональда. Он жестом подзывает Мендес. Она подходит к двери, и пару секунд они перешептываются. Всего разговора я не расслышал, но отчетливо разобрал слова «пока не получилось». Мендес отступает на шаг назад и таращится на Рональда, словно только сейчас заметила.
– То есть, по сути, вы позвали меня, чтобы сообщить, что у вас ничего нового? Господи, Рон… Ладно. Где лейтенант Белл?
