Вокруг Вика с мальчишкой собирается небольшая толпа покупателей.
– Разный цвет кожи, разный цвет глаз, – говорит Вик. – Разные семьи, разные истории, разные способы любить. Так ведь интереснее. Так у нас появились Джоуи Рамон и Майлс Дэвис. – В толпе тихо посмеиваются. – Значит, ты родился такой. – Он показывает на лицо мальчика. – А я вот такой. – Он показывает на свое собственное.
Мальчик кивает и улыбается маме, а я вспоминаю первые слова, которые услышала от Вика тогда, снежной ночью у USS-Ling.
Надеюсь, ты был прав, прошептал он тогда урне. Надеюсь, в моей асимметрии есть красота.
Мне не довелось пообщаться с папой Вика, но думаю, он был не самым глупым парнем.
* * *
У подножия эскалатора туристы застегивают куртки и по мере продвижения наверх натягивают шапки и варежки. Вик наклоняется над рюкзаком, достает фотографию и урну.
– Ты готова? – спрашивает он.
Но в его голосе есть какой-то подтекст. В том, как он стоит – выпрямившись, сдвинув ноги, обняв урну обеими руками, словно сейчас проведет ее до алтаря и поклянется быть верным в болезни и здравии.
– Иди один, – говорю я, поднимая его рюкзак и перекидывая его через плечо. – Я подожду.
– Ты уверена?
Я делаю жест в сторону магазина сувениров:
– Ага, я заказала плакат с Обамой. Посмотрю, доставили или еще нет.
Вик смотрит на меня, и я знаю, что он улыбается. Я улыбаюсь в ответ и поднимаю вверх большой палец.
– И раз уж мы здесь, куплю заодно такой большой указательный палец из пенопласта в цветах американского флага.
Когда наступает нужная минута, мы вроде как падаем в объятия друг к другу. Вик говорит мне в плечо:
– Я понимаю, почему тебе надо ехать во Флориду. Просто пообещай, что мы как-нибудь с этим разберемся, ладно?
– Обещаю.
– Я серьезно, Мэд. Мне нужно больше, чем… чем сраный закат. Мне нужна табличка на скамейке в парке.
При обычных обстоятельствах эти объятия бы показались неловкими: так долго они длились. Но сейчас обстоятельства необычны, и вместо того, чтобы отстраниться, я притягиваю Вика еще ближе. Большая часть меня грустит, потому что надо оставить Вика, но та же самая часть радуется, что я его нашла. Теория Вика про одновременность чрезвычайных противоположностей начинает мне напоминать одну золотую рыбку: она тоже не сдается.
– Мне тоже нужна табличка, – говорю я. – И кстати, я же не сию секунду уйду.
– Я знаю. – Его слова греют мне шею. – Я могу застрять тут надолго.
Я улыбаюсь, и мы просто стоим, обнимаясь, и это абсолютно прекрасно. На нас бросают косые взгляды, ну и насрать. Дело не в посторонних, да и не во мне на самом деле. Просто Вик не хочет подниматься по этим ступенькам. И я его понимаю. Если бы у меня был список мест, где развеять маму с папой, – мест, которые напоминали бы мне о прошлом, о любви, в которой я родилась, но которую потеряла на полдороге… я бы тоже затягивала это подольше. В определенном смысле список воскрешал папу Вика: пока у него был список, с ним была часть отца. Но закончить дело – значит признать, что настал финал.
– Ну что ж, приступим, – говорю я, отстраняясь от объятий и глядя ему прямо в глаза. – Я скажу тебе то, что ты должен услышать, а не то, что хочешь. Хорошо?
– Хорошо.
Я до сих пор не знаю, что собираюсь делать в жизни, но знаю, что все сложится нормально. Потому что Джемма, Баз, Заз и Коко всегда останутся моей семьей. Но они – это мои Альт. А мой Ной восхитительно асимметричен.
– Вик.
– Да?
– Самое важное – это отпустить.
ВИК
Перспектива ступить на эту обзорную площадку очень меня волнует. Для тихого наблюдателя это настоящая мекка.
Какое буквальное название – обзорная площадка.
… Вверх, вверх, вверх…
Эскалатор поднимается, температура опускается. Ближе к вершине я перекладываю урну в другую руку и поднимаю воротник куртки, но от холода это помогает мало. Пронизывающий ветер колет глаза; как я ни хочу их заслонить, у меня не получается.
Потому что: о, этот пейзаж.
Платформа окружена высокими стеклянными перегородками в паре сантиметров одна от другой. Я подхожу к самому краю. По ту сторону расстилается Нью-Йорк во всем своем шумном ночном великолепии. Здания на зданиях, и повсюду огни. Парки и деревья, машины и улицы, люди, люди, люди, шумят о чем-то.
Тысячи крошечных красных огоньков, какие-то меркнут, какие-то только загораются. Круговорот световой жизни.
– Виктор?
Услышать мамин голос – все равно что узнать песчинку на пляже. Я поворачиваюсь и вижу: она стоит рядом со скамейкой у эскалатора. И теперь она прямо передо мной, а теперь она сгребает меня в объятия, а теперь она плачет. Урна тяжелеет в моих руках. Словно папа потолстел.
Мама чуть отстраняется:
– Где ты был, Вик?
– Ты первая.
С минуту мы оба молчим. Ответы приходят, но здесь, наверху, где целый мир простирается перед нами, как-то сложно вести обычные разговоры.
– Сюда он привел меня, – говорит она, поворачиваясь лицом к городу. – Твой папа сделал мне предложение на этом самом месте. Сказал, что у него мало денег и совсем нет кольца, зато очень много планов. У него всегда были планы.
Я думаю про папины планы. Многие бы посмотрели на то, чего он достиг – или не достиг, – и предположили, что у него не получилось претворить свои планы в жизнь. Но я-то знаю. Я был одним из его планов. И мама тоже. И вот мы вместе стоим здесь на вершине мира.
Вместе.
Какое слово!
– Мы думали, что надо будет тебя сюда привезти, – говорит мама. – Показать, где все началось. Но цены так взлетели. Бруно планировал приберечь эту поездку до особых обстоятельств.
Учитывая урну у меня в руках, исключительность того, что я собирался сделать, и компанию, в которой я собирался это сделать, я бы сказал, что папа выполнил план как нельзя лучше.
Я ставлю урну между ног, достаю из кармана фотографии и смотрю на первую: мама с папой, юные влюбленные родители, стоят на этом самом месте, и за спиной у них Нью-Йорк. Я думаю обо всем, что произошло между тогда и сейчас.
Все иначе: Башни-Близнецы исчезли.
Все по-прежнему: город жив.
Все иначе: я здесь.
Все по-прежнему: мама с папой здесь.
Все иначе: папа в урне.
Все по-прежнему: мы, каждый из нас, все так же безнадежно надеемся.
Все вращается вокруг одновременных чрезвычайных противоположностей.
Вторая фотография предлагает историю о самом начале. Мама с папой и их свежие татуировки: восток и запад. Я поднимаю взгляд на маму, опускаю на папу. Видимо, татуировки сработали. Даже сейчас папа направляет нас в нужную сторону.
