– Откуда это у тебя? – Мама берет фотографию в руку и закрывает рот другой рукой.
Я не отвечаю. Она знает, откуда у меня фото. Третье я держу у сердца и не показываю: оно только для меня. Может, однажды оно станет нашей историей начала. Может, у нас с Мэд будет ребенок, и этот ребенок найдет фото, на котором будет только его мама и никого больше, и поймет, что это та же самая любовь от востока до запада, которую я увидел в своих юных родителях.
Мама вытирает глаза, протягивает мне обратно фото и смотрит на город:
– Когда ты ушел, я чуть с ума не сошла. Конечно, позвонила в полицию. И я поняла кое-что, хотя не сразу.
– Что?
– Я знаю тебя. Я знала, что ты откроешь урну, найдешь список. Я просто знала. Поэтому я пошла в «Гостиную», но когда добралась туда, ты уже ушел. Я ждала на скамейке, но не знала, побывал ты уже на Утесах или нет. И тогда я поняла, что единственная возможность поймать тебя – это забежать вперед. Я добралась сюда четыре дня назад. Нашла дешевую гостиницу рядом. Ну, дешевую по меркам Нью-Йорка.
– И ты приходила сюда каждый день?
Мама кивает:
– Пакую с собой обед и ужин. А потом сажусь вот на эту скамейку и жду, пока меня не выгонят в полночь.
Я стараюсь не думать, сколько денег мама здесь просадила.
Уйму. Огромную уйму.
– Вик, ты для меня весь мир. Если ты не хочешь, чтобы я выходила за Фрэнка, то я и не буду.
Ее слова принимают очертания, взлетают в эфир, и я стараюсь думать сердцем.
– Я хочу, чтобы ты была счастлива… – Пока что я высказал только половину. – Я просто не хочу забывать папу.
…
– Мы не забудем, – говорит она. – Обещаю.
Я убираю фотографии в карман и достаю мобильник.
– Ждешь звонка? – спрашивает мама.
– Я должен был позвонить Фрэнку. Сказать, что у тебя все хорошо. Но у меня нет его номера.
– А-а… Ну, так или иначе, сеть тут не ловит.
Она права: телефон показывает, что связи нет. Где-то в моей Стране Ничего я слышу обрывки разговора, что случился сегодня раньше.
Оставьте голосовое сообщение?
Не могу. Почтовый ящик заполнен.
Тогда я сильно разволновался из-за этого разговора между сержантом Мендес и детективом Рональдом. Дело было не в том, что ящик заполнен, а что мама не поднимала трубку.
– В первый же день здесь, – говорит мама, – я поняла, как оторвана тут от мира. Если бы тебя нашли, я бы никак не смогла об этом узнать. Поэтому каждую ночь, как только я выходила из лифта и телефон начинал ловить сеть, я звонила сержанту Мендес узнать, нет ли новостей.
Четыре ночи подряд она справлялась обо мне по телефону. И каждый раз звонила сразу после полуночи.
Я убираю телефон в карман:
– А Фрэнк?
– А что Фрэнк? – спрашивает мама. По ее тону слышно, что она удивлена вопросом не меньше меня самого.
…
– Он себе места не находит, мам.
– Я позвонила ему, – говорит она. – Дважды. Сказала, что у меня все хорошо. Но на самом деле думала только о том, что ты ушел из-за него.
Я отодвигаю браслет РСА и смотрю на крошечные дорожки, ведущие в никуда. Самый печальный из талисманов, особая татуировка. Мягкая ткань возвращается на место, и я знаю: теперь с этим покончено. Крохотные дорожки поблекнут – и новых не будет. Мэд не только сшила метафоричные заплатки вместе. Она не то чтобы починила меня, она помогла мне починиться самому.
Она отвезла меня в Сингапур.
– Мам, мне кажется, Фрэнку надо дать второй шанс.
Она улыбается искоса; мне нравится, когда она улыбается искоса.
– Ты так думаешь?
– При одном условии.
– Каком?
– Ему придется прочесть собрание сочинений Достоевского, прежде чем купить следующую биографию Черчилля.
Она смеется, как маленькая птичка. Может, я всегда был частью удивительной стаи?
– Тот еще фанат Уинстона Черчилля, а?
– Да, что вообще с ним такое?
Мама берет меня за руку и слегка дотрагивается до урны носком ботинка:
– Ну что?
Я встаю на колени, отвинчиваю крышку и засовываю руку внутрь. С прошлой недели содержимого там поубавилось. Но, видимо, в этом и смысл? Зачерпнув пепла, я встаю. Расстояния между стеклянными заграждениями хватает, чтобы протиснуть руку.
Мама кладет руку мне на плечо.
Я держу в руке папу.
Все так сложно. Но не в плохом смысле. Это наша семья; место, где собрались и задержались наши красные огоньки.
– Как ты? – спрашивает мама.
Я улыбаюсь, все еще удерживая прах в сжатом кулаке:
– Обычно я кое-что говорю… Прежде чем его развеять.
Мы вместе смотрим в эфир нью-йоркской зимы.
…
…
Мама говорит:
– Воспоминания бескрайни, словно горизонт.
Странно и удивительно знать, что мы были в одних и тех же местах, запомнили одни и те же строки, увидели одни и те же пейзажи. А все из-за папиного плана. Мама с папой собирали свою любовь, словно огонь для костра, и жгли ее вместе. И теперь я разбрасываю эту любовь повсюду.
Я сосредоточился на своем кулаке. Расплывчатые очертания браслета РСА перед ним, расплывчатые очертания городского пейзажа за ним.
– Пока мы не станем старо-новыми.
Мама плачет, улыбаясь.
– Пока мы не станем старо-новыми.
Теперь город вырисовывается четче. Он прекраснее Матисса, прекраснее даже «Цветочного дуэта». Этот пейзаж – даже не искусство вовсе. Он не результат ритма или асимметрии. Он – противоположность Ling. Я не знаю, откуда или как появился этот пейзаж. Он просто есть. И в нем есть я. И мне не хочется быть где-то еще. И мне не хочется быть никем, кроме Виктора Бенуччи, сына Бруно и Дорис Бенуччи, М и О столетия, самых суперскаковых из всех лошадей. Может, впервые за всю жизнь я перестал видеть цвета, которые были, и сосредоточился на тех, которых не было.
И в ночном небе парящие сопрано полетели над городом. Они охраняли его песней и ловили души редких, прелестных мыслителей сердцем.
Ловили их прах.
… …
Я отпускаю папу.
Они жили. И они смеялись. И увидели, что это хорошо (Или Ребята с Аппетитом)
Автор: Баз Кабонго
Посвящается моей маме, моему папе, моей сестре.
Пролог
Доктор Джеймс Л. Конрой не одобряет прологи (Конрой, v – vii). Думается мне, если ему в руки попадут эти сочинения, он найдет многие из моих приемов заурядными и, возможно, низкопробными. И я не против. Его собственные сочинения еще зауряднее (об этом позднее). Однако же, вопреки написанному выше, доктор Джеймс Л. Конрой все же считает, что с хорошими историями лучше не торопиться (Конрой, 18 – 154). Я нахожу это очень воодушевляющим. Если ценность истории заключается в количестве времени, потраченном на нее, моя история будет очень хорошей.
