Галя выжила. Она так и не поправилась окончательно, но прожила еще три года. Когда я привезла ее из больницы в разоренный дом, с порога едва не упала в обморок я, а не она. Помню, я кричала и возмущалась, я помчалась к своему домовитому дядюшке и отобрала со скандалом назад Шекспира и какие-то чашки, привезенные из Германии… Галя быстро прекратила мою возню. «Этим Гасю не вернешь». Все.
«Но мы же должны сделать что-нибудь?!» – вопила я. А Галя, куря беломорину за беломориной, утешала меня: «Ну, не реви. Хочешь, я их прокляну?» (Вероятно, мне следует заметить в скобочках, что в настоящий момент семья моего корыстолюбивого дядюшки выглядит так: жена спилась и попала под электричку, сын сидит в тюрьме, а дядя возит ему передачи, хотя ничто, просто НИЧТО не предвещало).
Мы очень подружились с Галей. Я ее очень любила. Думаю, и она меня, хотя Гасю я, увы, ничем не напоминаю. Она водила меня по театрам, учила «правильно смотреть», объясняла, чем хорошая постановка отличается от плохой, рассказывала, что такое «просцениум» и «колосники»…
Она все время болела. После Гасиной смерти она как-то «рухнула» и «рассыпалась». А потом попала в онкологию. Умирая, Галя оставила меня «душеприказчицей». Попыталась завещать мне квартиру, книги… Условие поставила: «Если ты им хоть трусы мои отдашь – из гроба встану, задницу надеру!» Я пыталась шутить: «На фига им, тетка, твои драные трусы?»
Когда она умерла, мне было 18. Ее последнюю волю я выполнила – не без драки, но выполнила. Кстати, до сих пор думаю, что это было едва ли не первое мое «взрослое» действие…
Наверное, лично я ни в чем не виновата, но мне очень хочется попросить у них прощения.
* * *
Ах, эти настоящие женщины…
Платье в безыскусных горохах, нежный завиток у виска, победный взгляд – чуть вбок, чуть сверху…
Не прошла – промелькнула. Не улыбнулась – усмехнулась. И неторопливо так, в пустоту: «Я очень люблю малину. Но спелую, и без червячков. Это так трудно – найти без червячков! Я сама не справлюсь!»
Потрясенный безукоризненной формулировкой, он срывается с места, и ломится в малинник как медведь, и приносит, и млеет от того, что она съедает ягодку с его ладони.
И он ходит за ней следом, и приносит малину и забытую кофточку, и несет за ней сумочку…
Он влюблен. Она – снисходительна.
Как настоящий мужчина, он боится сделать решительный шаг, и к его маме идет она.
Она безукоризненно причесана, на ней новые туфельки, она готовилась к встрече.
– Анна Петровна, – говорит она решительно, с нежным дамским нажимом, – вы не расстраивайтесь, но это решено, Миша будет жить с нами, мы уезжаем в Москву вместе.
Далее следует драма.
Там, где есть такие как она – с нежным завитком, – драмы не избежать.
Ее сажают в машину и увозят. Она оскорблена, но глаза ее сухи. ТАКИЕ не плачут. Разве что – нарочно.
Он стоит, вцепившись в дачную калитку и ревет в голос, повторяя одно и то же: «Я не поехал! Я с ней не поехал!»
Он плачет долго. Не меньше получаса. Потом мама уводит его есть полдник и читать книжку.
* * *
Кем только не приходилось мне быть за довольно долгие годы моей жизни.
Например, фасовщицей красного перца на пищевом комбинате.
Укладчиком картошки на колхозном поле.
Гладильщицей в ателье.
Маляром. Художником. Пионервожатой. Преподавателем (внимание!) немецкого языка, которого я не знаю. Да мало ли.
Однажды мне пришлось побывать la belle dame sans merci. Прекрасной Безжалостной Дамой, то есть.
Звали его Дима. Полюбил он меня в каком-то смысле «за компанию». Дело в том, что его друг Жека полюбил мою белобрысую подругу Ирку. Полюбил он ее за банты немыслимого размера и гольфы «с больбошками».
У меня ни бантов не было, ни гольфов, но тут, как говорится, уж ничего не поделаешь. Любовь – лютая вещь. Особенно – в семь лет.
Надо сказать, что с самого начала Димины чувства внушали мне недоверие. Ну, вы помните, что такое настоящая любовь? Любивший меня по-настоящему мальчик Сережа однажды так огрел меня по спине портфелем, что у портфеля оторвалась ручка, а на спине остался синяк размером с портфель. Дима ни разу не сделал ничего подобного. Он его за мной нес. Это я все про портфель. И сменку – нес. И за косу – ни разу. И снежком в спину – ни боже мой. Он молча шел сзади и страдал. Помнится, мы практически не разговаривали. Я была бы не против, но он не проявлял инициативы. В конце первого класса он посвятил мне стихотворение. Потом – пьесу (он играл на пианино).
Потом мы переехали. На соседнюю улицу.
Далеко, в общем.
Дима появлялся с периодичностью раз в полгода. Лет в 13 впервые принес цветы. Дальше – приносил регулярно. Один раз я была у него в гостях. В моем доме не было пианино, а Дима посвятил мне то ли симфонию, то ли рапсодию. Пришлось идти слушать. В ту пору нам было уже лет по 16. В это время уже начинаются «всякие глупости» типа поцелуев и прочей ерунды.
Ничего похожего.
У Димы дома нас ждал верный Жека. Меня усадили на стул, и я выслушала рапсодию под немигающим Жекиным взглядом. Мне показалось, что смотрел он на меня с осуждением. Потом друзья проводили меня до дома. Жека тактично отстал, а Дима поцеловал мне руку. Встав на одно колено. На оплеванный пол в подъезде. Я не вру.
Потом у меня случилась первая любовь. Со всем антуражем, включая драмы, расставания, истерики и катастрофы.
Дима появлялся раз в полгода. С цветами и нотами. Читал чудовищные стихи собственного сочинения, посвященные мне. Иногда с ним приходил Жека. Выражение на Жекином лице делалось все более укоризненным. Дима сидел у меня 15 минут, неизменно отказывался от чая, и уходил, опираясь на сочувственный Жекин взгляд, как инвалид на костыль. По пути они о чем то перешептывались.
Еще полгода. Еще одна рапсодия. Еще пачка листов с аккуратными строфами. Незадолго до своего замужества я решила, наконец, объясниться. Мне повезло. Он пришел без Жеки.
– Вот что, Дима, – сказала я, – нам надо поговорить о наших отношениях.
Дима побледнел. Уронил цветы, стихи и ноты. Кинулся к двери. Несколько раз ударился о косяк, сражаясь с замком. Вылетел на лестницу. Через полгода он не появился. И через год… А потом вообще родилась Лиза и стало как-то не до того.
В последний раз я встретила его года три назад. В автобусе.
– Мам, сказала Лиза, – что эти дядьки так на нас пялятся?
Я обернулась. Они сидели рядышком. Постаревшие и полысевшие. Дима и Жека. Они и правда пялились на меня как на привидение.
– Я знал! – проговорил Дима. – Я знал, что сегодня мы ее встретим. Помнишь, я говорил тебе еще в пятницу, Жека?
Потом Жека стал вставать, а Дима стал хватать его руками и что-то горячо ему шептать, а я, изобразив улыбку, пошла к ним через пустой автобус, и тут Жека вскочил, оттолкнув Диму, и прокричал мне в лицо:
