Он замолчал, засуетился, оглядываясь по сторонам, отыскал валявшийся в углу вверх ногами селектор, перевернул его, поиграл кнопками и велел секретарше принести два черных кофе без сахара. Зимин, как правило, предпочитал капуччино, но сейчас вдруг почувствовал, что черный без сахара – именно то, чего ему недостает.
– Вот, скажем, этот твой контракт, – продолжал Адреналин, рассеянно поднимая с пола два стула. Один стул он подвинул к Зимину, а на второй уселся сам. – Контракт! За контракт, если хочешь, я могу извиниться...
– Толку мне от твоих извинений, – сказал Зимин уже без злости и даже без горечи, просто по инерции. Контракт уплыл безнадежно, и изменить это было уже нельзя – никак, ни при каких обстоятельствах.
– Правильно, – сказал Адреналин. – От извинений толку никакого. От мордобоя в данном случае толку столько же, но тебе хотя бы полегчало. Ведь полегчало же, правда? Еще как полегчало! Значит, толк все-таки есть. Ну, а от контракта твоего, если бы мы его подписали, какой был бы толк? Деньги? А зачем? Скажи мне, Сеня, зачем нам с тобой столько денег? В дело вложить? Да зачем, блин?! Чтобы заработать еще больше, вот зачем. И что? Если тратиться только на необходимое, что у каждого из нас и так есть, хватит на три жизни. Так за каким хреном тогда тебе деньги? Ремонт в квартире сделать? Тачку новую купить, чтобы круче, чем у соседа? Это что, главное мерило человеческих достоинств – квартира и тачка? Смешно, ей-богу! Вот если вы с соседом выйдете один на один и ты его голыми руками разделаешь под орех, тогда вам обоим станет ясно, кто из вас человек.
Вошла секретарша с кофе. Она уже успела привести в порядок свой туалет, умыться, причесаться и заново подмазаться, но вид у нее был отрешенный и отсутствующий, как будто пять минут назад она узрела Второе Пришествие. Двигалась она по-прежнему неловко и осторожно, словно каждое движение причиняло ей сильную боль в самых интимных местах. Дикого беспорядка, который царил в кабинете, она, кажется, не заметила.
– Трусы свои забери, – сказал ей Адреналин.
Не дрогнув ни единым мускулом лица, секретарша составила кофейные причиндалы на чудом уцелевший во время драки журнальный столик со стеклянной крышкой, обогнула большой, загаженный следами Адреналиновой любви стол, спокойно сняла кружевную тряпицу со спинки кресла, положила этот трофей на опустевший поднос и так же безмятежно удалилась. В выражении ее лица, в каждом ее движении читалась сознательная и уверенная покорность львицы, только что отдавшейся льву и собирающейся сделать это вновь. Ни тени смущения не было на ее просветленном лице, как будто не ей только что грубо приказали забрать со спинки кресла забытые там трусики – и это при совершенно постороннем человеке! Она несла эту чертову тряпку как знамя, и Зимин вдруг понял, в чем тут дело. Адреналин всегда умел обращать людей в свою веру, вот только веры настоящей у него до сих пор не было, а теперь, кажется, появилась, и девчонка была, несомненно, обращена, причем самым простым и надежным способом – через наглядную демонстрацию чуда.
Зимин поймал себя на том, что он и сам близок к этому состоянию слепой веры в чудо. Да, в конце концов, в этом не было ничего удивительного. Ему ведь тоже кое-что наглядно продемонстрировали, и демонстрация прошла вполне успешно. Он искал и не находил слабое звено в стальной цепи рассуждений Адреналина; не находил потому, что его там не было. Все, что так старательно втолковывал ему Адреналин, Зимин знал и без него, думал об этом тысячу раз, но вот практических выводов сделать так и не сумел. Или просто не отважился? То есть, говоря простыми словами, побоялся? Так, что ли?
По всему выходило, что так.
– Завтра же ее уволю к чертовой матери, – вдруг сказал Адреналин, глядя на закрывшуюся за секретаршей дверь. – А то начнутся сплетни, разговоры, да еще, чего доброго, моногамию начнет разводить... Бабы моногамны от природы, и винить их за это нельзя, но мне-то это зачем?
Зимина слегка покоробило это заявление, но, подумав, он пришел к выводу, что по-своему Адреналин прав. Вот именно, по-своему! Похоже, отныне Адреналин твердо решил все делать только по-своему и никак иначе. Принятое им решение уволить эту девчонку было жестким и даже жестоким, но не более жестоким, чем прямой удар кулаком в морду. А в таком ударе, как успел убедиться Зимин, не было ничего страшного. Пожалуй, ложь и впрямь была страшнее – если не по внешнему виду, то уж по своим далеко идущим последствиям.
– Вот гляди, – снова заговорил Адреналин, шумно, по-свински, прихлебывая горячий кофе. – Ты, к примеру, считаешь, что пробивал себе дорогу в жизни кулаками. Ты сам мне не раз об этом говорил, причем вот этими самыми словами: пробивал, мол, кулаками, зубами прогрызал... Не помнишь? Это потому, что говорил ты мне такие вещи только после второй бутылки, а тебя уже после первого стакана вырубает начисто... Пить ты не умеешь, Сеня, не в обиду тебе будет сказано. А почему? Да потому что задерган, устал, нездоров... Из-за денег, между прочим, из-за этой вонючей кучи дерьма! Так вот, насчет кулаков. Кулаками, говоришь, пробивал? Ты вспомни, вспомни только, как все было! Сколько раз ты чужие жирные задницы лизал, когда их зубами надо было рвать? Сколько раз совал на лапу, когда надо было сунуть в рыло? Тебе жрать было нечего, а ты французский коньяк ручьями лил, заливал уродам глаза, а эти глаза выдавливать надо было, выдавливать, а не заливать! Кровь надо было лить, а не коньяк, Сеня, кровь! Взять хотя бы этот твой контракт, из-за которого ты восемь месяцев перед американцами на брюхе ползал. Восемь месяцев! И не ты один, мы вместе ползали и еще, помню, радовались, какие мы удачливые да деловые да как мы ловко всех обошли и американцам глаза запорошили... Восемь месяцев мы с тобой ради этого контракта дерьмо жрали. Но ведь это же было только начало! Чтобы удержать этих заокеанских говнюков при себе, нам с тобой всю жизнь перед ними стелиться пришлось бы! Тебя это устраивает? Меня – нет. И хорошо, что меня на той вашей встрече не было, не то получился бы такой международный скандал, что любо-дорого глянуть!
Зимин невольно вспомнил ту встречу и то, как переглядывались, слушая его натужную трепотню и бросая красноречивые взгляды на часы, гладкие, лощеные американцы, и свой стыд, и унижение, и то, как они разом, не сговариваясь, встали и пошли к дверям, больше не слушая его и вообще не обращая на него внимания, как будто перед ними не живой человек распинался, а жужжала надоедливая муха... Потом он вдруг представил себе, как это могло бы быть, представил, как берет за галстук главу американской делегации, тычет его гладкой мордой в разложенный на столе контракт, тычет и приговаривает: "Это контракт?.. это, по-твоему, контракт, сволочь?.. Ах ты гнида заморская, ах ты подонок мордатый! Вот тебе твои условия, вот, вот, вот! Жри их, падаль! Жри, я сказал! Негров своих на таких условиях нанимай, пускай они на тебя даром ишачат, а мы – русские! Русские не сдаются – слыхал?! Не сдаются!" И мордой об стол – хрясть, хрясть, хрясть!
Он с трудом перевел дыхание и только теперь заметил, что у него трясутся руки, да не просто трясутся, а буквально ходят ходуном. Ах, Адреналин, ах, чертяка! Умел, умел он быть убедительным, умел найти в человеке слабое место и разбередить душу! И в то же время Зимин мог голову дать на отсечение, что говорил Адреналин только то, что думал, говорил от души и ни капли не кривил душой, чтобы перетянуть собеседника на свою сторону. Он уверовал и теперь просто и искренне открывал перед Зиминым постулаты своей веры.
