– Мне так жаль, милый Мики. Тебе, наверное, сейчас очень тяжело. Как и ей.
– Да. Наверное, – на самом деле он не задумывался о чувствах Луизы: она уходила, и он не ощущал потребности размышлять о том, чем вызван ее уход.
– А как же ребенок?
– Она оставляет его мне. Мама намерена забрать его в Хаттон на лето.
– А-а.
– Хорошо, что я тебе сказал.
– Расскажи мне все, что захочешь.
Так он и сделал. Рассказал, как Луиза огорошила его тем утром, как он уехал к себе в мастерскую, но обнаружил, что работать не в состоянии, как позвонил матери, как сочувственно она отнеслась к нему и как он обрадовался, когда позвонил ей, Ровене, и узнал, что этим вечером она свободна.
– Это явный шок. То есть даже когда ожидаешь чего-то в этом роде, когда ожидания сбываются, это становится шоком, – сказала она.
Пока он рассказывал, она вставала из-за стола, но лишь один раз, чтобы принести и налить им обоим бренди.
– Когда она уходит?
– Завтра, – ответил он. – Я тут подумал… хорошо бы переждать здесь эту ужасную ночь. Мне кажется, я не выдержу.
Ее лицо осветилось.
– Милый Мики! Вовсе незачем было ходить вокруг да около. Тебе здесь очень-очень рады.
* * *
Если бы еще два года назад ему сказали, что самым легким в его жизни окажется работа, а все остальное, помимо ее, предельно осложнится, он бы ни за что не поверил.
Кончилась напряженная неделя; с трудом, как обычно, он добрался от пристани у Тауэрского моста до Тафнелл-парка. Духота чередовалась с грозами, и на работе он обливался потом, чем бы ни приходилось заниматься. Берни говорила, что ей осточертело стирать его рубашки, поэтому он следил за ними сам. Беда в том, думал он, что всякий раз, стоило ему уступить ей хоть в чем-нибудь, она опять находила к чему придраться. У него возникло неуютное чувство, будто бы она теряет к нему всякое уважение – впрочем, в постели он по-прежнему ее устраивал. Эти моменты стали – а может, и всегда были – лучшими в их жизни: в ее требовательности не чувствовалось озлобленности, а иногда проскальзывала даже нежность. Однако он начал замечать – или убеждаться, – что эти ночи не проходят бесследно. Ей все было мало, а если он говорил, что устал, то этим лишь подстрекал ее вновь вызывать в нем возбуждение. В этом деле она знала толк чертовски хорошо. Но теперь он зачастую просыпался уже усталым, и если не успевал удрать из постели, она, пробудившись, требовала еще разок. Из-за этого он иногда опаздывал на работу и еще чаще оставался без завтрака. Приходилось признать, что никакой домовитости в ней и в помине нет. Ванную она содержала в чистоте, хоть и захламляла своей косметикой, но в остальном в квартире царил беспорядок. Готовить она терпеть не могла, хотя в Аризоне похвалялась всевозможными американскими блюдами, которые умела стряпать. А здесь оправдывалась тем, что готовить их не из чего. Хозяйка из нее получилась настолько никудышная, что по утрам в субботу ему приходилось самому ходить по магазинам.
Что касается денег, даже заговаривать с ней было бесполезно. Отец однажды здорово помог ему, оплатив большинство счетов, и мама время от времени подкидывала пятерку, но обращаясь к ним с такими просьбами, он чувствовал себя паршиво. И пришлось откладывать деньги на жилье и еще немного на отдельный счет, а значит, меньше давать Берни. Смириться с этим она не могла.
– Ты же говорил мне, что твои родители богаты, – напоминала она. – Хвалился, что у вас и два дома, и слуги, то есть богаче уже некуда, а притащил меня в какой-то сарай!
А ему казалось, что ничем таким он не хвастался. Только когда она расспрашивала – или, скорее, допрашивала, – о его семье и доме, он рассказывал ей все как есть. Ему надоело извиняться за квартиру, за безденежье, за то, что не на что сходить на танцы или в ночной клуб – вернее, съездить на такси, потому что она вечно носила туфли, в которых шагу ступить не могла, зато танцевала в них же часами. И к парикмахеру ей надо было каждую неделю – в Вест-Энд, само собой, где такие заведения дороже, и косметику она покупала постоянно, и жаловалась, что одежду просто так не купишь.
– Да ведь у тебя пропасть одежды! – восклицал он.
– Уже ношеной. В Америке мы не храним тряпки, как старьевщики, а выбрасываем их и покупаем новые.
Она часто ходила в кино одна, потому что говорила, что ей скучно, целыми днями нечем заняться. Это тоже обходилось недешево. Он докатился до того, что заложил – ну, по сути дела, продал, потому что так и не сумел выкупить, – свои золотые запонки, которые отец подарил ему перед уходом в армию, и набор ножей для рыбы – свадебный подарок Дюши, и еще несколько подобных мелочей. Ему становилось заранее страшно возвращаться в квартиру и заставать Берни надутой, иногда даже неодетой, обнаруживать, что дома нет ни крошки еды, ссориться, доказывая, что ресторан им не по карману, а потом бежать за рыбой с картошкой.
Сегодня была пятница, жаркие выходные впереди не обещали ничего хорошего. В жару их квартирка раскалялась: ее окна выходили на юг, некоторые из них даже не открывались. Надо бы уговорить ее съездить в Хампстед-Хит, устроить пикник. Ей же нравится валяться на солнце, а он мог бы подремать спокойно, зная, что она не будет приставать к нему, когда вокруг полно народу.
Из последнего автобуса, на который он пересел, он вышел на Холлоуэй-роуд и поплелся вверх по Тафнелл-парк-роуд до боковой улочки, где они жили на верхнем этаже высокого узкого строения. Сам открыл входную дверь – на лестнице всегда пахло кошками и какой-то стряпней: в том же доме помещалось еще четыре квартиры, – и поднялся по ступенькам к их двери. А как захватывающе все начиналось! Жениться, обзавестись своим домом…
В квартире было тихо. Обычно она включала радио.
– Берни! Я дома!
Ответа не было. В гостиной, примыкающей к открытой кухоньке, он ее не застал – значит, она или в спальне, или в тесной ванной. Но нет, везде пусто. Куда-нибудь уходить из дома не в ее привычках, разве что отправилась на поздний сеанс в кино.
А потом он заметил, что в гардеробе с распахнутыми дверцами, стоящем в спальне, нет ее одежды. Постель осталась незаправленной, к подушке английской булавкой был приколот листок бумаги. Он отцепил булавку и прочел:
«Я ухожу. Не могу так больше. Не хотела говорить тебе утром, чтобы не ранить твои чувства. Несколько недель назад я позвонила маме, чтобы прислала мне денег на обратную дорогу. Вчера они пришли. Уверена, так будет лучше для нас обоих. Надеюсь, ты понимаешь и не в обиде. Берни».
Он перечитал эти строки дважды, прежде чем до него дошло. Так она ушла? Ушла. Взяла и ушла! Должно быть, знала, что уйдет, еще когда звонила матери, которую, по ее уверениям, всегда недолюбливала, а ему и слова не сказала. Странное ощущение: прилив эмоций, а каких – неизвестно. Она ушла без малейшего предупреждения. Значит, врала ему, потому что не далее как вчера вечером они обсуждали, что ей надеть на свадьбу его кузины Полли (ей нравилось, когда он проявлял интерес к ее нарядам), а оказывается, все это время она знала, что ни на какую свадьбу не пойдет. Они женаты, а она ушла, просто оставив ему какую-то записку! Ну и наглость! Вот теперь он понял, что чувствует. Он был зол – оттого, что его так опозорили, что ей было на него настолько наплевать, что она ровным счетом ничего не сделала ради их брака. Только врала. Соврала ему про свой возраст – когда они уезжали из Америки, он увидел ее паспорт, и оказалось, что она в разговорах с ним убавляла себе больше десятка лет. Но он ее простил, потому что она так трогательно переживала из-за возраста.
