Они выпили по две больших порции каждый и разомлели.
– Ну и каково это – работать в компании? – небрежно спросил Саймон.
– Думаю, со временем будет неплохо. Когда на меня перестанут взваливать черную работу. А что? Хочешь попробовать?
Саймон покачал головой.
– Боже упаси! Не хочу я быть бизнесменом.
– А чем тогда хочешь заниматься? – спросил он, слегка уязвленный пренебрежением Саймона к его работе.
– Не знаю. Нет, приблизительно представляю. Я бы хотел заняться политикой. Стать членом парламента. Ну, знаешь, изменить ситуацию.
– Отправить нынешнее правительство в отставку? В этом роде?
– Да нет, нынешнее правительство я одобряю. Я бы выступал за лейбористов.
– То есть ты за национализацию?
– Да. Но дело не только в этом. Я категорически против тори. Ты знаешь, что БМС учредил фонд помощи врачам, не желающим сотрудничать с Национальной службой здравоохранения? Они говорят, что добиваются внесения поправок в закон о ней, но на самом деле вообще не хотят, чтобы его приняли. Все они тори до единого.
– БМС? – переспросил он. – А, Британский медицинский что-то там.
– Совет. По-моему, тори просто выступают против любого прогресса. До рабочих им вообще нет дела.
– Но ведь даже среди тори есть рабочие. Взять хотя бы меня.
– Да, но ты-то знаешь, что когда-нибудь засядешь в конторе и будешь командовать настоящими рабочими. А тысячи людей работают всю жизнь без единого шанса на повышение.
– Должны быть и рабочие, и те, кто ими командует. Не всем же быть начальством, и неважно, чем ты занимаешься.
– Да, но можно было бы предложить им более выгодную сделку. Долю прибыли. В том и суть национализации. Чтобы железные дороги принадлежали всем. И угольные шахты тоже.
И он продолжал в том же духе, а Тедди сначала слушал его, потом перестал, поискал, чем заняться, и решил подлить в кувшин воды из-под крана, чтобы было чем разбавлять виски. Он уже начинал жалеть, что не пошел в университет. Ни о чем он не смог бы разглагольствовать так долго и так авторитетно, как сейчас делал Саймон. Ну, в истребителях «харрикейн», к примеру, он худо-бедно разбирался, но откуда же им взяться в мирное время, и проку от них никакого. Когда-нибудь он будет знать о древесине все – как папа.
Когда Саймон наконец оставил в покое политику и с осоловелым видом упрекнул его в том, что он не слушал, оба пропустили еще по чуть-чуть и перешли на более интересный, с точки зрения Тедди, предмет: их жизнь.
Сначала разговор зашел об их отцах. Он рассказал Саймону, как тяжело болел его отец, потом добавил, что они с Хью, кажется, в ссоре, и по его мнению, не очень-то красиво так поступать с его отцом после операции и так далее.
– Этого я не знал. Я, конечно, редко здесь бываю, но по-моему, папа с недавних пор воспрял духом. Кажется, он наконец оправился после мамы. А может, просто рад за Полл.
– Да неважно, но, если представится случай, просто скажи ему, что мой отец был бы рад повидаться – в смысле, не в офисе, а где-нибудь с глазу на глаз.
– Ладно. А тебе не кажется, что они уже взрослые и без посторонней помощи разберутся?
– Может, не просто взрослые, а старые, вот и не могут.
– Такова жизнь. Сначала всю молодость творишь черт знает что, потом, видимо, всего несколько лет у тебя есть возможность выбирать, что делаешь, а потом ты уже слишком стар и немощен, чтобы радоваться хоть чему-нибудь.
– А когда можешь выбирать, обязательно ошибаешься, – поддержал он. Ему снова стало паршиво из-за Берни, он задумался, где она и не попытаться ли выяснить и съездить за ней. Так он и сказал Саймону, и тот отсоветовал.
– Это ведь она ушла, – разъяснил он. – Вряд ли она теперь передумает. А ты не знаешь даже, нужна она тебе или нет. Я, конечно, могу и ошибаться, – добавил он, но по тону было ясно: он считает, что это маловероятно, – но лично я думаю, что без нее тебе будет только лучше. Ты не против, если я переночую у тебя? За руль мне лучше не садиться – я почти в стельку.
Он ответил, что не против. С трудом поднялся, отыскал чистые простыни, а Саймон предложил помочь ему застелить постель, но ничего у них не вышло. Простыни летали по всей комнате, оба тянули каждый в свою сторону и помирали со смеху.
– А помнишь, как мы в тот раз жутко напились в лесу? И пили за капитана Странгуэйса?
– И за Бобби Риггса? Помню. И чуть ли не целиком скурили сигару Брига.
– Это ты скурил. А меня рвало. И ты еще сказал, что это из-за рыбы, которую мы ели на ужин.
– На самом деле я знал, что рыба ни при чем, – сказал он, – но с виду тебе было так паршиво, что мне захотелось тебя подбодрить.
– А мне – тебя, – отозвался Саймон с такой нежностью, что у Тедди навернулись слезы.
– У тебя прямо дар, – сказал он, – самый настоящий. По-моему, с мужчинами гораздо проще ладить, чем с женщинами, – заявил он, когда они улеглись на кровать валетом.
– Да уж, старина. Точно. И чтобы не заморачиваться всяким-разным.
– Каким?
– Ну, там, свадьбами. И пауками. И отвечать то и дело, как они выглядят… Вот скажи, сколько у тебя знакомых женщин, с которыми можно обсудить национализацию? Лично у меня – никого. Ни единой. Слушай, какая, однако, шаткая здесь кровать!
– Берни вообще не было дела до истребителей. Я ей пытался растолковать, а ей все равно. А что не так с кроватью?
– Да шатается она, вот что.
– Я тут ни при чем. Ты пьян, вот и шатается. И я тоже, – добавил он. – Оба мы пьяны. Уговорили целую бутылку, прикинь. Не говоря уже о пиве на ужин. Так что давай лучше спать.
– Как закрою глаза – шатает сильнее.
Но после этого Саймон быстро уснул, потому что не отзывался на все, что Тедди говорил ему потом, и Тедди, подумав, что придется ему всю ночь лежать без сна, думая о Берни, о том, что его браку пришел конец и он опять один, больше уже ничего не помнил.
* * *
Джемайма понимала, что все дело – помимо прочего – в том, что она немного устала, но как-то так вышло, что всю последнюю неделю ее жизнь состояла из всевозможных прекращений, завершений, остановок, исходов, финалов и вдобавок подготовки к чему-то совершенно иному, что пока еще не началось. Вчера она наводила порядок в конторе. Комната была старомодной, странной, из тех, что плохо поддаются попыткам привнести в них порядок. Она просто слегка опустела, но определенно осталась прежней – со стенами в темных панелях, увешанных десятками выцветших фотографий в узких черных рамках, с необозримым двухтумбовым столом красного дерева, с длинным черным диваном «честерфилд», колючим от лезущего из него конского волоса, жесткими массивными стульями (с подлокотниками – кажется, такие называют «резными»), с окном, которое никогда не удавалось надолго отмыть от лондонской копоти, с темно-зелеными тканевыми жалюзи, которые вечно застревали на полпути, с некогда колоритным, а теперь потертым турецким ковром на паркетном полу – и выглядела обставленной по вкусу угрюмого великана. Самой себе Джемайма казалась в этой комнате крохотной – впрочем, она и была невелика, но тут вообще смехотворно терялась. Даже вещи на письменном столе поражали размерами: бювар, календарь в серебряной рамке, на котором она только что выставила дату «Пятница, 18 июля», семейные фотографии. По одной на каждого из его детей, на снимках – совсем еще маленьких: Саймон в шортиках, с игрушечной яхтой на коленях, Полли, которая на прошлой неделе вышла замуж, а тут она серьезная девчушка в летнем платьице без рукавов, Уильям, двухлетний малыш в белой панамке на руках у матери, среди лужайки. На ней мешковатое летнее платье в цветочек; видимо, налетел ветер, потому что пряди волос выбились из низкого узла у нее на затылке. Судя по виду, Уильям рвался сбежать, а она с терпеливой нежностью смотрела на него. Большая фотография, на которой она была снята одна, куда-то исчезла.
