Так Руперт и поступил, и настолько успешно, что когда Арчи наконец познакомился с ней, ей было уже шестнадцать, и она ужасно страдала, потеряв отца, которого все, в том числе и сам Арчи, считали погибшим. Но не она. Ее преданная любовь тогда тронула его, перевесила ее детскую неряшливость. Она никогда не обращала на свою внешность внимания, была лишена такой суетности. Он помнил, как впервые увидел ее, слегка приведенную в порядок к ужину в его первый вечер в Хоум-Плейс, – в рубашке с разномастными пуговицами, с обгрызенными ногтями и чернильными пятнами на руках, почти, но не совсем затеняющими красоту их формы, с неровно подстриженной челкой, почти закрывающей невероятно выразительные глаза. Все это он охватил не более чем профессиональным взглядом с оттенком дружеского интереса. Это и была дочь его лучшего друга Руперта. И когда он стал своим в этой семье – за что ему следовало благодарить Дюши – и со временем узнал всех детей в ней, она, если вдуматься, всегда казалась среди них белой вороной. Ей не досталось ни одной из привлекательных черт Казалетов – голубых глаз, прямого взгляда, волос разной степени белокурости, чистой и светлой кожи лица, высокого роста, длинных рук и ног; она была невысокой и крепкой, круглолицей, с глазами ее матери, густыми бровями и тонкими темными волосами, вечно немытыми и растрепанными. В то время он ее не любил. Но когда приехал тот француз со своей историей и запиской для нее и он увидел, что с ней стало – глаза вспыхнули, как звезды, неистовую радость лишь на миг приглушило уточнение Пипетта, что записка была нацарапана восемь месяцев назад, и она тут же повернулась к нему и заявила, что «это лишь вопрос времени, остается только ждать, когда он вернется». Этим она растрогала его, потому что к тому моменту он уже кое-что знал о силе ее любви и страстного стремления. Когда он сломал ногу, она приходила к нему в комнату – потому что, как ему казалось, только он не мешал ей говорить о ее отце, и его изумляли, а иногда и забавляли подробности его приключений, рожденных ее фантазией. А еще был дневник, который она вела для Руперта. Однажды она показала ему несколько страниц, и он узнал о ней гораздо больше. Несмотря на всю свою неуклюжесть в повседневной жизни – вечно опрокидывала что-нибудь, рвала одежду, – она была наделена грациозностью мышления и страстно увлечена подробностями, вплоть до самых мелких. Вечером после приезда Пипетта он обнаружил, что уже проникся к ней уважением, признал, что ей известно, что значит любить, и теперь считал, хоть и не помнил точно, что именно тогда встревожился, что эта любовь может по ошибке быть отдана недостойному.
После этого, с сухой иронией продолжал размышлять он, он старался в некоторой мере стать ей отцом. И даже не подозревал, чем это обернется. Когда девушки приезжали в Лондон, он водил их куда-нибудь, иногда вместе, но чаще ее отдельно… почему? В то время он твердил себе, что ей нелегко все время находиться рядом с красивой, безупречной, обаятельной Полли. Ему вспомнился тот плачевный случай, когда Полли сделала завивку, и ей взбрело в голову повторить прическу, и курчавые волосы оказались ей совершенно не к лицу, – как и любой макияж, который она пыталась сделать, – вокруг ее глаз моментально появлялись темные круги, как у панды, – от туши, которая вечно осыпалась и растекалась, потому что она или плакала, или терла глаза, или смеялась до слез, а помаду она съедала с губ в два счета. Клэри до сих пор проливала и роняла еду себе на одежду и в свои семнадцать по-прежнему не замечала как выглядит. Но нет, это неправда. Он помнил, как однажды вечером повел ее в «Лайонз» на углу и как она спросила, имеет ли значение красота: к тому времени она уже состригла свой уродливый перманент, ее волосы опять стали прямыми и короткими, и то, что он ей сказал, расстроило ее, а он окончательно все испортил, заявив, что она нравится ему, какая есть, и она попыталась нагрубить ему, как всегда делала, когда боялась расплакаться, а потом рассказала, как Руперт однажды назвал ее красивой и как это побудило ее казаться не такой заурядной. «Сделаю ставку на личность», – сказала она. И рассказала историю про себя, Невилла и открытие, что ей просто хочется быть симпатичной. И тогда его – внезапно, потому что она казалась такой ранимой, – вдруг захлестнула нежность к ней, поймала в ловушку как внешность, которую она считала отталкивающей, так и ее честность, разящая наповал. Ему хотелось схватить ее в объятия и утешать всеми мыслимыми давними глупостями, истины в которых достаточно, чтобы скрыть ложь, и она милосердно предотвратила этот поступок, заявив, что от выпитого его развезло. Любил ли он ее тогда?
Ему вспомнилось – должно быть, тогда ей было уже почти девятнадцать, – как Лидия сказала, что хотела бы поехать вместе с ним во Францию, и тем самым подала ему мысль, что он мог бы взять туда Клэри – чтобы пережить смерть Руперта, если понадобится. Примерно в то же время именно он сказал ей, что не следует терять надежду на возвращение отца. Был отчаянно жаркий майский вечер, она явилась на встречу в каком-то льняном балахоне, парилась в нем в эту жару, но все равно, услышав от него, как он рад ее видеть, зарумянилась от удовольствия – он заметил. Кажется, с тех пор она начала видеть в нем личность. «Меня вдруг поразило, до чего же мало я вас знаю», – сказала она. И это прозвучало почти как комплимент.
Они заговорили о том, что она перестала писать, и он строго отчитал ее за это. Она ускользнула в туалет – выплакаться, догадался он. А когда вернулась, он попытался подбодрить ее насчет Руперта, и она сразу решила, что и он верит, как она, – эту ловушку ему следовало предвидеть, а он попался.
А потом был вечер Дня победы в Европе. Она явилась в ресторан неожиданно элегантная: повзрослела, удачно подстриглась, черная юбка и мужская рубашка были ей к лицу, и волосы влажно блестели, значит, она хотя бы помыла голову. Они провели замечательный и необычный вечер, задержались в толпе у дворца дольше, чем он планировал, потому что она так радовалась, а он знал, что нога задаст ему жару во время долгого возвращения домой пешком. Они посидели на скамейке в Гайд-парке – именно тогда он вдруг осознал, каким старым должен казаться ей. Она рассказала, что ей известно о влюбленности Полли в него: с ее стороны нелепо было влюбиться в человека такого возраста, как он. А когда он заметил, что, должно быть, кажется ей невероятно древним, она выдала себя, ответив, что нет, не невероятно, и с тех пор, как она его знает, он, похоже, совсем не постарел. Потом сообразила, что расстроила его, и извинилась. Она не имела в виду, что он старый, – только что он слишком старый для Полли. («Полли и она, – думал он, – ровесницы».)
Она осталась переночевать у него, потому что не могла добраться до дома, сидела на его постели в его пижамной куртке, и он принес ей какао. И услышал от нее, как ее отец съедал пенку с ее молока, а значит, по ее словам, любил ее, Клэри, и он, чтобы не уступать, сделал то же самое с пенкой на ее какао. Если Руперт умер, она нуждалась в его любви.
А потом без предупреждения она поразила его до глубины души. Началось с разговора о том, что Зоуи хотела отдать ей рубашки Руперта, а она взяла только самые поношенные, потому что взять другие означало бы сдаться. Но при этом она подумала, что надо уговориться с ним: если через год Руперт не вернется, она смирится с тем, что он не вернется никогда. Потом объяснила, как менялась ее любовь к отцу: сначала она страшно тосковала по нему, а потом хотела только, чтобы он был жив. Подобрать слова, чтобы ответить на это, ему было очень трудно. Но он все-таки сумел, и к тому времени, как он заглянул пожелать ей спокойной ночи, она снова стала почти ребенком и подставила ему щеку для поцелуя. «В конце концов, милый Арчи, у меня всегда есть вы», – сказала она. В ту ночь ему пришло в голову, что ее слова об отце растрогали его так потому, что в глубине души он хотел, чтобы так она сказала о нем самом. И теперь он думал, что именно в ту ночь родилась любовь – в некотором роде. Он заключил пакт сам с собой: если Руперта нет в живых, он будет делать все возможное, чтобы занять его место. Однако возможность его возвращения могла означать нечто совсем другое. Да, так все и началось, – или, по крайней мере, это был момент, когда он осознал, что не желает быть ей отцом.
