Матвей стоял на крыльце, зябко кутаясь в такую же телогрейку и переступая голыми ногами – стук поднял их с лавок.
За воротами стояли давешние мужики в шинелях. Хмурые, заспанные и какие-то помятые, с щетиной и стойким запахом перегара. Отец глянул вопросительно:
– Ну, чего шумите? Ночь на дворе, чего не спится-то?
Старший из них, с винтовкой с примкнутым штыком, сказал грубо, проталкиваясь во двор:
– А скажи-ка мне, голубь, когда ты Прохора видел последний раз?
Отец опешил:
– Вот те раз! Вы ж сами его вчера от меня увели? А чего спрашиваешь?
Старший пытался раскурить самокрутку, прикрыв ее ладонью – скорее по привычке, ветра не было, и за него ответил второй:
– Нашли вашего Прохора за огородами, мертвого, что характерно. – Он тоже потянулся за табаком, но старший цыкнул на него, и он передумал.
Отец крякнул озадаченно, почесал в затылке и спросил:
– А я при чем? Чего ко мне пришли-то?
Младший открыл было рот, но старший первым сказал:
– Так вы с ним ругались – нет? Он на тебя хулу возвел, вот ты его и того, а?
Отец ощерился, Матвей никогда его таким не видел. Жесткая складка пролегла от губ, глаза стали злыми:
– Что мелешь, ты?!
Мужики даже отшагнули немного, и Матвей невольно подумал, что отец его стоит напротив этих мужиков, как волк против двух дворняг. Вроде и одного племени, но…
Потом старший опомнился, шагнул к отцу:
– Ты не очень-то тут… мы ж поговорить пришли.
– Отчего ж не поговорить, – повернулся к Матвею, – давай чаю, сынок. А вы вон, в кухню проходите.
Мужики забухали сапогами в мерзлую поутру землю – с вечера шел дождь, а ночью приморозило немного. Зашли в кухню, разместились. Матвей зашел в дом, оделся быстро. Мама уже достала из печи чугунок с горячей водой и запаривала иван-чай. Матвей подхватил его и понес отцу, зажав в прихватках. От чугунка шел густой вкусный пар.
В кухне мужики расселись вокруг стола и с наслаждением дымили – все же в тепле и сухости, не на улице, где промозглый октябрь вытягивал из тебя остатки тепла.
Матвей бухнул чугунок на стол, туда же поставил кружки. Отец выжидательно посмотрел на старшего. Тот отвел взгляд, потом начал говорить:
– В общем, Лукьян, – он кивнул на младшего, – шел сегодня… ну, из гостей шел. Решил срезать немного, чтоб через всю деревню не тащиться, ну и за огородами увидал Прошку вашего. Чего молчишь, говори? – он повернулся к напарнику.
Тот пожал плечами и заговорил:
– А чего тут говорить. Иду. Смотрю, в канаве чернеет что-то. По темну и не разглядишь. Подошел ближе – мужик какой-то. Я его винтовкой ткнул – не шевелится. Переворачиваю – а у него горло от уха до уха перехвачено, вот так-то, – он с вожделением посмотрел на исходящий паром чугунок.
Отец заметил его взгляд, сказал:
– Погодь немного, пусть напарится чутка, а то совсем пустой будет.
Потом повернулся к старшему:
– Ну а ко мне-то чего пришли?
Тот смутился немного, но ответил все же:
– Я ж говорю – ты на него злой был, все знают. Да и он на тебя хулу возводил – мол, с беглыми знаешься. Вот мы и подумали, что это ты его. Как только Лукьян заявился, мы сразу к тебе.
Отец усмехнулся как-то недобро:
– Это вы ошиблись. Никогда я на человека руки не поднимал, если только по уху треснуть. А чтобы вот так, по-воровски, глотку резать… Нет. Я бы об эту падаль и руки пачкать не стал.
Старший смотрел на отца внимательно, вдумчиво, потом сказал:
– Это ты не нам будешь рассказывать. В город поедем, там и расскажешь.
Отец вскинулся:
– Кому там рассказывать-то? Там же непонятно кто власть? То красные, то белые. Что непонятного-то? Не я это.
Тот кивнул согласно, но сказал:
– Мое дело маленькое – доставить тебя, а там пусть разбираются, ты аль не ты.
Отец помолчал, потом встал, разлил по кружкам чай:
– А если не пойду добром? На штык будешь брать?
– Я не буду. Но в город все равно доложить обязан. А те уж церемониться не станут, точно тебе говорю. Поехали лучше с нами. Если не ты, так и не будет ничего – дознаются, и домой поедешь.
Тут подал голос младший, Лукьян:
– Погоди. Давай света дождемся и на место пойдем, поглядим – может, следы какие есть? А там и решим. Как можно вот так облыжно человека винить? Никак не можно.
Старший глянул на него, на отца и кивнул, соглашаясь…
Утро занималось солнечное – ветерок разогнал серую хмарь и дохнул свежестью на сонные улицы. Матвей с отцом и оба шинельных ехали на телеге туда, где лежал Прошка. Матвей ежился внутренне, страшась увидеть мертвого Прошку, но деваться было некуда – оставить отца одного с этими двумя он никак не мог.
Вот и канава. Матвей издали увидел сначала торчащие из канавы растоптанные, с прилипшими комьями грязи сапоги – они почему-то бросились в глаза. Подошли ближе, стараясь ступать по траве – вдруг в грязи следы. И Матвей, и отец сразу увидели четкий след, вдавленный в грязь, со скошенным правым каблуком. Это Бирюк. Отец отдал ему свои старые сапоги, со скошенным каблуком на правой ноге. На Прошку Матвей не глядел – боязно. Отец, однако, склонился над ним, посмотрел, вздохнул.
Оба мужика тоже увидели этот след. Старший сказал отцу:
– Покажь-ка правый сапог.
Потом повернулся к Матвею:
– А ты, парень, покажь?
Почесал в затылке, спросил:
– У тебя ведь нету больше сапог, а?
Отец сказал спокойно:
– Отчего ж нету, есть. Да только нормальные они у меня, с целыми каблуками. Пошли, покажу.
Они, кряхтя, загрузили Прошку на телегу и поехали к дому старосты – тот должен был поднять женщин и подготовить похороны. Родных у Прошки не было, некому было теперь о нем заботиться.
Староста обомлел, увидев Прошку, но потом взял себя в руки. Отец оставил телегу у него во дворе – пригодится им еще, потом заберут. И они вчетвером пошли к дому, скользя на еще не оттаявшей под утренним солнышком грязи. Иней блестел на траве, не спеша таять, все вокруг было таким чистым и красивым. И Матвей невольно думал о том, что вот пропал Прошка, а вокруг ничего не поменялось. То ли Прошка был такой беспутный, что мир и не заметил его ухода, то ли мир такой, что смерть одного человека ничего в нем не меняет…
Дома шинельные осмотрели сапоги и ушли, сказав напоследок:
– В город доложим как есть. Пусть сами решают.
Хлопнула калитка, отец сел на стылое крыльцо, зачиркал спичкой, прикуривая.
