На той стороне конца провода воцарилось молчание. Потом женщина шумно выдохнула и уже спокойным голосом сказала:
– Извините меня. На этой картине изображена моя мать. Картина была написана за два года до ее смерти. У меня не было возможности ее забрать. Она осталась в нашем имении… а потом мне сказали, что все погибло в огне.
– Сочувствую.
– Спасибо. Если вы не против, то мне хотелось бы с вами встретиться.
– Не против. Когда и где?
Через полтора часа мы встретились в кофейне. Изящная, очаровательная и в то же время очень грустная молодая женщина. В больших серых, очерченных пушистыми ресницами глазах таилась боль. Я придал лицу выражение сочувствия.
«Она моложе, чем я думал. 22–24 года. М-м-м… Дьявольски красива. Ей бы живости в лице, а то… выглядит, словно собственный призрак».
С полминуты мы рассматривали друг друга.
– Мы с вами где-то встречались? – неуверенно начала разговор графиня.
– Благотворительный вечер в ресторане. Там еще выступала некая оперная певица. На ее выступление меня пригласил один приятель, любитель оперного пения. Там я вас и увидел.
– Судя по вашим словам, вы не любитель оперного пения.
– Не понимаю ни оперы, ни балета, зато люблю живопись, госпожа графиня.
– Кто вы, господин Бурш?
– Мужчина. Швейцарец. Владелец антикварной лавки. Знаю французский и английский языки. Для первого знакомства, думаю, хватит.
– Мне кажется, вы очень уверены в себе, господин Бурш, – эти слова были сказаны на отличном французском языке и без малейшего намека на кокетство.
– Жизнь такая, госпожа графиня. Или ты, или тебя, – ответил я ей на том же языке.
– Хотя меня воротит от подобной философии, но в ней, надо признать, есть большая доля правды, – чуть помолчав, она вздохнула и тихо добавила: – На себе испытала.
– Еще немного, и я стану таким же грустным, как и вы, госпожа графиня. Поэтому предлагаю поменять тему разговора. Так вы хотите знать: откуда у меня эта картина?
– Да! Очень хочу!
– Я расскажу, но радости вам от этого будет немного. У меня есть знакомый. Называть его имя я вам не буду. Так вот, он один из множества людей, кто ведет учет художественных ценностей, которые Германия стаскивает к себе со всей Европы. Те предметы искусства, имеющие высокохудожественную ценность, идут в личные коллекции первых людей Рейха или в музеи Германии, а те, которых нет в международных каталогах, продают через комиссионные и антикварные магазины. Именно таким образом ваша картина оказалась у меня.
– Значит… это просто чистая случайность, – полным разочарования голосом произнесла молодая женщина.
– Точно так. Только одно могу вам пообещать: если у вас есть список и описание семейной коллекции, то, разыскивая интересные вещи для себя, я буду иметь в виду и ваши интересы.
– Извините. Об этом я как-то сразу не подумала. Мне же надо рассчитаться с вами за эту картину. Сколько я вам должна?
– Ничего. Считайте, что я сделал одной молодой грустной леди подарок в расчете на то, что она хоть раз улыбнется.
Она удивленно посмотрела на меня:
– Вы какой-то странный торговец.
– Согласен. Так когда будет готов список и описание вещей, госпожа графиня?
Она вдруг робко и неуверенно улыбнулась. Я в ответ усмехнулся:
– Так вы смотритесь намного лучше.
– Вам не кажется, что вы слишком вольно себя ведете, господин торговец?!
– Считайте, что вы только что поставили меня на место. Приношу свои извинения.
Молодая женщина попыталась нахмуриться, но у нее это плохо получилось. Похоже, я все же поднял ей настроение.
– Я передам вам все… через пару дней. Только я еще хотела кое-что узнать, – она замялась. – Даже не знаю… Можно ли узнать у вашего знакомого, каким путем эта картина попала к нему. Дело в том, что мне сообщили, что наше имение сгорело. А тут картина…
– Я понял. Постараюсь узнать, но ничего не обещаю. Теперь мне можно задать вам пару вопросов?
Лицо графини вновь стало напряженным и сердитым. В следующую секунду я поднял ладони вверх, показывая своим жестом, что сдаюсь на милость победителя:
– Всё. Всё, госпожа графиня. Понял. Никаких вопросов. Разрешите мне откланяться.
Ее лицо как-то разом изменилось, словно она срочно сбросила надоевшую ей маску, и приняло виноватое выражение:
– Извините меня. Вы для меня так много сделали, а я…
– Ничего страшного не произошло. Сделаем так. Вы оставьте список у вашего дворецкого, а я на днях загляну и заберу. Договорились?
Мой простой вопрос, к моему удивлению, снова заставил ее заколебаться.
«И о чем тут думать?»
На мой мысленный вопрос спустя несколько секунд я получил ответ:
– Так будет неправильно. Я передам его вам сама. До свидания, господин Бурш.
– До свидания, ясновельможная пани, – попрощался я с ней по-польски.
Разворачиваясь, чтобы уйти, я еще успел заметить, как широко раскрылись от удивления ее большие серые глаза.
ГЛАВА 10
До конца войны оставалось чуть больше четырех месяцев. С большим интересом я следил в прессе за успехами наших войск, хотя швейцарцы даже в газетах старались придерживаться нейтралитета, выдерживая ровный тон статей. Читая новости с фронтов, нередко вспоминал о своих друзьях-приятелях. Они были единственной ниточкой, которая связывала меня со Страной Советов.
«Как там Сашка Воровский с Костиком? Живы ли ребята?» – так думал я каждый раз, вспоминая их, но заботы быстро вытесняли подобные мысли из головы.
Несмотря на солидное прикрытие и налаженность дела, проблемы существовали, правда, только чисто технического характера, поэтому быстро разрешались, кроме одной, которая называлась штандартенфюрером СС Вильгельмом Модлицем. Дело в том, что с появлением на границах Рейха советских войск среди германского народа все больше нарастала атмосфера панического страха. Запуганные пропагандой, подтачиваемые изнутри страхом, что им придется расплачиваться за все то, что они творили во время войны, немцы теперь всюду видели врагов. Доносы потекли полноводной рекой, заставляя все быстрее крутить кровавые жернова гестапо и СД, которые перемалывали врагов Рейха. Именно теперь, когда надо было проявлять крайнюю осторожность и осмотрительность, Модлиц набирался храбрости в алкоголе, при этом совершая совершенно необдуманные поступки. Он стал вкладывать в наши «посылки» такие предметы искусства, о которых раньше думать боялся. За короткое время через мои руки прошла богатейшая коллекция миниатюр шестнадцатого века, ряд картин голландских и фламандских художников семнадцатого-восемнадцатого, несколько широко известных полотен французских и испанских живописцев, много других антикварных вещей. На мои многочисленные уговоры проявлять крайнюю осторожность он никак не реагировал, и тогда я его избил. После этого случая не видел его три дня, но когда мы встретились снова, Вилли снова был пьян. Он сразу потребовал от меня извинений, но стоило мне пообещать, что я сначала изобью его до полусмерти, а затем плюну на все и уеду обратно в Швейцарию, он испугался и сказал, что с пьянством завязывает. Я ему не поверил. Если бы Модлиц смог взять себя в руки, то мы, по моим подсчетам, могли бы еще поработать месяц-полтора, то есть до того времени, когда советские войска перейдут границу Германии. Я смутно помнил, что крупное наступление начнется где-то в конце января или начале февраля 1945 года. Как оно разворачивалось и с какой скоростью мне было неизвестно, поэтому был шанс оказаться в зоне военных действий. Зачем мне нужен лишний риск? В принципе, я достиг, чего хотел, тем более что за последнее время на моей «карте сокровищ» появились еще две отметки. Все это я обдумал не один раз и решил, что лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе. Правда, жалко было сворачивать отлаженное дело, и поэтому решил не сразу рубить концы, а поработать еще пару недель. В связи с концом нашего делового сотрудничества мне следовало решить, как поступить с Вилли Модлицем. Самый надежный и простой способ предполагал убить его по окончании дела и тем самым обрубить за собой все концы. Этот вариант появился не только из чисто практических соображений, но и из-за того, что он мне прилично помотал нервы за последнее время. Все же я его отбросил, так как, несмотря на то что Модлиц сейчас представлял собой мину с часовым механизмом, которая могла взорваться в любой момент, все эти месяцы он тянул один всю основную работу.
