— А Медведев кто такой?
— Путинская марионетка.
— На выборах за кого голосовал?
— За «Единую Россию». Я боялся, что, обвиняясь в таких серьезных преступлениях, когда буду писать помиловку, Путин скажет: «Вот ты, милок, за “Единую Россию” не голосовал, а хочешь помиловку»…
В тюрьме чувство жалости приходит редко. От жалости отвыкаешь, довольствуясь ее суррогатом — презрением. Презираешь безволие, панику, малодушие. Презираешь арестантов, сдавшихся ментам, беде и болезни. Презираешь сломленных, раздавленных и трусливых. Да и трудно здесь кого-то жалеть. Обычно жалеют животных, но из домашних здесь только мусора. Еще жалеют женщин. Иногда встречаются на этапах, но их мало. Гюго писал: «Быть женской плотью не значит быть женщиной». Много этой женской плоти: грязной, червивой, похабной. Высушенные водкой тетки или словно на дрожжах замешанные бабищи, а женщин мало… Хотя в этом смысле тюрьма не исключение. Кого еще жалеть, не опошляя святое сострадание коростой презрения? Может, этого мальчика, этого сироту, который живет памятью об отце и маминой шарлотке, который нервно щелкает пальцами и полночи смотрит в потолок хрустальными от слез глазами?..
Чтобы избавить паренька от насилия собственных мыслей, мы с Латушкиным решили поставить его на лыжи образования и здоровья. Два часа спорта в день Роме оказались вполне под силу. Однако встал вопрос, как приучить скинхеда к материям одухотворенным? Книги Рома не тянул, вымучивал за неделю страниц тридцать и стыдливо возвращал литературу обратно. Тогда было решено начать со стихов. На удивление живо Ромка взялся за зубрежку «Евгения Онегина». Первая строфа на мысль, непривычную к движению, ложилась в течение двух дней. И вот маленькая победа — строфа далась четко и с расстановкой. Чуть было не сорвалось из памяти продолжением «какое низкое коварство…», но, три раза прощелкав пальцами, Рома продолжил: «полуживого забавлять, ему подушки поправлять, печально подносить лекарства, вздыхать и думать про себя: когда же черт возьмет тебя»…
Мозг, как мышца, требует разминки и атрофируется застоем. Уже дней через десять Рома с легкостью и азартом проглатывал обороты типа «потолковать об Ювенале, в конце письма поставить vale, да помнил, хоть не без греха, из Энеиды два стиха»…
Непонятно, с чего Ромка выматывался больше, то ли от поэзии, то ли от физнагрузок. Но по ночам он стал спать крепко, реже щелкал пальцами, душой согрелся. Увы, не прошло и трех недель, как Рому заказали с вещами. Грабовой облегченно вздохнул, а нам не хотелось его отпускать.
Через несколько часов после того, как увели Кузина, тормоза вновь впустили нового соседа.
— Принимайте особо опасного! — усмехнулся продольный прапорщик.
В хату вошел подросток, словно из мультика «Ивашка из дворца пионеров». Интеллигентно-расстерянное выражение лица усиливали очки в тонкой черной оправе. Роста среднего, пухловат, что подчеркивало его безобидность. В телосложении и лице больше детскости и женственности, чем мужества. Казалось, все его движения стеснены природной скромностью и строгим материнским воспитанием.
Он постоянно щурился, указательным пальцем поправляя дужку очков, то и дело сползающую по носу.
Парнишка вошел в камеру, как входит студент-первокурскник на первую в своей жизни лекцию: робея, смущаясь, пытаясь спрятать робость и смущение за показушной строгостью.
— Здрасте! — молоденький арестант смотрел строго впереди себя.
— Привет, привет. Проходи, располагайся. Как звать?
— А?! Коля, — спохватился парнишка, протягивая РУку.
— Что за беда, Колян?
— В смысле, какие статьи? — уточнил пионер.
— Или так, — согласился я.
— Семнадцать 105-х, две 162-х, 213, 222, 223 и три m-х…
— Слышь, малой, ты не в цирке, чтобы такое исполнять. Заканчивай юморить. Не с того начал.
— Я по правде, — в голосе паренька зазвенела обида.
— Семнадцать убийств?
— Ага!
— Неужели тоже скинхед? Вас к нам на перевоспитание что ли, забрасывают?
— Не знаю, — пионер потупил глаза.
Воспользовавшись воцарившимся в хате молчаливым шоком, Коля снял свитер, обнажив, похожие на календарь Робинзона Крузо, изуродованные поперечными шрамами вены.
— Вскрывался? — Латушкин сочувственно кивнул на руку.
— Пришлось. Я по-любому или убегу, или с собой покончу. В тюрьме сидеть не буду, — мрачным заклинанием изрек скинхед.
— Сидишь давно?
— Пять месяцев.
— Откуда сейчас?
— С общака.
— Не догадываешься, зачем тебя перекинули?
— У меня вчера подельник Вася Кривец от ментов сбежал во время следственных действий. Может, слышали по телевизору. Наверное, поэтому.
Вещей у Коли немного, но среди них были книги Олега Платонова, Игоря Шафаревича. Обжившись, Колян втянулся в спорт, остаток дня проводил за чтением. В отличие от Ромы Кузина, книги он проглатывал одну за другой. Гоголь, Достоевский, Карамзин, толстенный учебник для вузов «Новейшая история России», разномастная философия, учебник испанского языка — всю камерную библиотеку проштудировал за две недели. Единственное, на что не соблазнялась его жажда познания — фантастика и гламур, которым баловался Латушкин. Еще Коля часто писал письма — маме и деду, который верил, что внук достойно несет тяготы службы на Северном флоте.
Наши усмешки в отношении полноты скинхед воспринял как призыв к действию. Три дня ничего не ел, потом голодал через день. Суток через десять похудел килограммов на семь.
На прогулки, к адвокату и следователю Колю выводили только в наручниках. Открывалась кормушка, скинхед просовывал руки, на которые цеплялись браслеты, и лишь потом отпирались тормоза. Избегая столь унизительной процедуры, парнишка стал отлынивать от ежедневных прогулок. Иногда я составлял ему компанию, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз.
— Колян, расскажи о себе, — попросил я, когда за Братчиковым, Латушкиным и Грабовым громыхнула дверь.
— О чем рассказать-то? — Коля поправил очки.
— Да обо всем. Школа, дом, учеба, работа. Как пришел к своим «сто пятым»? С чего началось?
— Хорошо, — Коля заулыбался, собираясь с мыслями. — В школе учился на четыре и пять, тройки — редкость, причем, как ни странно, по химии. Сначала устал видеть на улице зверей, потом «чехи» начали щемить в техникуме. В это время я сдружился со скинхедами, бросил пить, курить, начал серьезно заниматься спортом: бег, бокс, в качалку ходил, зимой на лыжах катался. Через знакомых стал интересоваться национал-социализмом. От первого избиения, в котором участвовал, был сильный мандраж, даже дрожь пробивала, потом это ушло.
— И сколько тогда тебе было?
— Да почти шестнадцать. Через пару месяцев уже ни адреналина, ни мандража. Все казалось очень просто, когда сопротивлялись, это, кроме удивления, ничего не вызывало. Где бы то ни было: в вагонах и на станциях метро, электричках, на улице, на окружающих нам плевать. Если граждане вмешивались, сами попадали под раздачу. Как-то едем с антифашистского марша, а у метро «Чистые пруды» хачик торгует дисками. Ну, я стал прикалываться:
