— Ну, ты все понял, Горячев Илья Витальевич, кто и по какому поводу тебя побеспокоил? — хмыкнул фээсбэшник с размытым возрастом и отекшим лицом. — Считай, что уехал ты лет на двадцать.
— В каком собственно смысле? — робко прожевал Илья.
— В смысле привет тебе от адвоката с журналисткой, которых вы со своим другом отправили на тот свет.
— Если вы про Маргелова и Батурову, то у меня алиби есть, я был за границей, — сломлено протестовал Горячев.
— Значит, вся подготовка была на тебе, организатором пойдешь. Тебе сейчас по месту люди все объяснят. Хотя жалко тебя, молодой и красивый. Видишь, как ласково приняли тебя, красоту не хотели портить. Даже друг твой банкообразный под раздачу попал, а тебя пожалели. Увы, подобные эстеты и гуманисты в нашей профессии встречаются крайне редко. И ты это скоро поймешь.
— На Лубянку едем? — Илюша пытался держаться.
— Ха! На Лубянке профилактикой занимаются. Поздно тебя профилактировать. Таких матерых террористов, как ты, или валят при задержании, или в намордник и в будку каменную.
— То, что вы говорите, это бред полный! — лепетал Илья. — Я журналист, политик я. Вы меня похитили! Куда едем?
— Сам узнаешь, здесь не далеко, — зевнул фэбос и прибавил музыку.
Колонки зажурчали Расторгуевым про баб, водяру и среднерусскую древесину.
Горячева привезли в Следственный комитет Генеральной прокуратуры в Техническом переулке. Илюшу ждали, в кабинете, куда его завели, слонялось несколько человек с расписанными ролями.
Следом за Ильей и сопровождавшими его лицами в кабинет вошел импозантный мужчина в фиолетовом свитере тонкой вязки. Темные волосы были аккуратно уложены какой-то косметической слизью. Его глаза мерцали галогеновой рябью, в них не было жизни, был лишь мертвый свет. Илюша разглядел его руки, ухоженные до эстетического неприличия. Артистические пальцы дергались слегка, словно отбивая на невидимом рояле синкопу. Правое запястье было стянуто золотым браслетом швейцарского хронографа. Обувь, брюки, ремень — все было безупречно. Даже задрапированный светским лоском немолодой возраст этого господина внушал окружающим зависть своим недостижимым аристократизмом. Ни деньги, ни визажисты не способны воссоздать этот образ. Нельзя стать дворянином в первом поколении лишь аляповатой пародией на родовой герб какого-нибудь замшелого князька. Игорь Викторович Красин, так звали этого государственного мужа, пародией никогда не был, он был тонкой подделкой, и лишь внимательный взгляд мог усомниться в его человеческой и аристократической подлинности. Однако для основного кадрового состава, кишащего в баклажанной утробе мрачного здания в Техническом переулке, господин Красин был подобен матке в осином улье. Ему хотели подражать, ему хотели нравиться, хотели познать секрет этих красивых рук. И скажи Игорь Викторович, что принимает по утрам кровавые ванны, то мелкозвездные плебеи перерезали бы всех своих подследственных. Из этой пресмыкающейся кровожадной швали, — Красин был всегда категоричен в молчаливых оценках, — могла бы получиться дружная секта свидетелей Ницше или очередное племя кремлевских людоедов. Ибо, не случайно, как было утверждено нашими правителями, прокуроры, полицейские и судьи — являются следующим после человека звеном в пищевой цепочке. Они бы убедительным большинством выбрали Красина вождем, без сожаления сожрав воздержавшихся. Они бы целовали ему руки, мыли его ноги, отдавали на утеху собственных детей. Конечно, рано или поздно они бы и его схавали, но уважительно урча, с подобострастным аппетитом и почтительной отрыжкой. Как это случилось с еще одним патрицием законности и порядка г-ном Довгием, экстравагантным любителем мальчиков и лысых кошек. Сия трагическая судьба бывшего шефа, тянувшего в петухах свой девятилетней срок на строгом режиме, отпугивала Игоря Викторовича от руководящих вожделений, которым он предпочитал службу без упреков, без вопросов, без сомнений и без раздумий. В нем давно что-то стухло. Душа и долг смердели задохнувшейся селедкой. А совесть он сдал еще вместе со вступительными экзаменами в Высшую школу милиции. Он считал себя патриотом, покрывая шантаж, фальсификации и пытки трепетным служением государевым интересам. Он даже ходил в церковь, но с чисто прикладным интересом, рассчитывая соскоблить с души проклятия раздавленных им жертв. Он вывел собственную теорию, что Господь компенсирует человеку безволие силой проклятия. Твердые не проклинают. Проклинают слабые и малодушные! Дрожащие твари, за глоток свободы готовые предавать и оговаривать самых родных и близких, рождают в своих ничтожных душонках смерчи ненависти, взрывающие изнутри плоть и разум своих палачей. Поэтому Красин боялся слез своих пленных больше, чем их матерной ярости и волчьего оскала. Женщины и подростки, слабые, но искренние, для него были страшнее матерых бандитов. Его мучила жгучая паранойя. Псориаз, неудачи с женщинами, наркологические забавы дочери он списывал на эти страстные слезы, на эту подлую дрожь, на порок измены, который он сатанински сеял в духовную немощь своими ухоженными руками. Окормлялся следователь в модном столичном приходе, в квартале лучших бутиков и ресторанов. Отец Викентий, молодой рафинированный священник, с заплывше-розовыми глазками, называл Красина «воином Игорем», каждый раз благословляя его на борьбу с врагами отечества. Следователь, будучи психологом тонким, разбиравшимся в людях по запаху и вкусу, Викентию не верил. Более того этот «сладкий» поп раздражал Красина, которому достаточно было с верной точностью представить, как этот менеджер РПЦ тухло вел бы себя у него на допросе. Его раздражала дежурная здравица Путину, Медведеву и всем россиянским властям, которая превращала в глазах следователя воскресную молитву в едкое лизоблюдство, предписанное Патриархией. Но только здесь готовы были отпускать его грехи. Он ходил сюда, как в аптеку, будучи почти уверенным, что вместо лекарства ему, скорее всего, впарят мел. Но другого выхода не было. Надежда на плацебо вернее, чем верно умирать от недуга, в том числе и морального. Как-то раз Игорь Викторович оказался во Владимирской области, по рекомендациям друзей он заглянул в Боголюбский монастырь, о настоятеле которого ходила смиренная слава прозорливца и праведника. Монахини провели следователя в келью, просили подождать. Через три часа ожидания молодая монашка смущенно сказала Красину, что настоятель отказался его принять, велев передать, что люди не спички — ломать их нельзя. Игорь Викторович вернулся в лоно Викентия, напустив на строптивый монастырь две прокурорских проверки.
Красин представился Горячеву руководителем следственной группы по убийству адвоката и журналистки, хотя это было лишним. Илья сразу понял, кто здесь главный. Немножко отлегло. На фоне зачуханных оперов и шнырей-следаков с командоприемником вместо хотя бы зачаточного интеллекта Красин действительно выглядел хранителем сокровенных знаний. Илюша про себя даже отметил некую классовую близость со своим новым знакомым, однако сдаваться он не собирался. Стоять на своем! Идти в отказ! Не сдать и не оговорить! Пусть пытают, пусть бьют, пусть попробуют сломать… Что же еще крутилось у него в голове? Взгляд молодого историка не мог не пройти мимо специфики отечественного следствия. Украдкой разглядывая Красина, Илюша отметил, что тот походил не на киношных энкэвэдэшников, крепких, с красными потными шеями, лютыми багровыми лицами, а скорее на следователей Гестапо, лощеных, изящных, манерно-аристократичных. Они не орали, не материли, они лишь иногда покидали кабинет, уступая место штатным садистам с пытливой выдумкой и звериным азартом.
