— Мне обещали через неделю сдать квартиру в Орехово. И от метро близко, и просят двадцать тысяч.
— Чем скорее, тем лучше.
Жене Хастовой было двадцать пять. Красивая, статная брюнетка. С узкой талией, балетной осанкой и высокой грудью. Черные, словно уголь, волосы, надменный взгляд со сверлящей иронией, налитые кровью восточные губы. Ее вырастила мать-инвалид, которая не сможет пережить ареста дочери. Их рано бросил отец, поэтому особым пиететом к собственной породе и фамилии она не отличалась. Трудно сказать, что стало смыслом ее жизни — русский национализм или любовь русского националиста. Она уже отдала ему свою жизнь, фанатично и без остатка.
— Мы должны убедить всю честную молодежь, что убийство гастеров — это ни хрена не национальная идея, — распалялся Громов. — Нельзя искать там, где светлее, нельзя убивать тех, кто под рукой. Нас слишком мало, чтобы разменивать наши силы на желтомордых рабов, которых здесь миллионы. А на смену одному трупу приезжают десять его дальних родственников. Удар надо направлять только по коррумпированным чиновникам, судьям, мусорам и фэбосам. Резать и взрывать только беспредельных зверей, еврейских олигархов и русских предателей!
— Ты сам-то в это веришь? — она заглянула в глаза другу. — Они же все контролируют.
— Да. Все. Кроме собственного страха. А достать можно любого.
— Мы ничего не сможем сделать. Нас слишком мало.
— Да, нас мало. Но мы опасны и непредсказуемы. Нас невозможно просчитать. Кого ты больше боишься — армии НАТО или пьяного гопника с «розочкой»?
— Ха! Наверное, гопника.
— Медведей и крокодилов или пары червей у себя под кожей?
— Ладно, убедил. А давай Храм Христа Спасителя заминируем.
— Не кощунствуй, Жень, — суеверно оборвал девушку Громов.
— А чего? Это же православная бутафория. Церетелиевская пародия на храм. Туда же Господь никогда и не заглядывал. А ты знаешь, что этот храм РПЦ даже не принадлежит. Там же под ним — сервис, мойки, гаражи. Снимем пару машиномест, загоним туда два микроавтобуса с гексогеном и рванем в пасхальную ночь, когда завскладом с айфончиком будут свечки мусолить — верующих отрабатывать. Там же кроме них соберется вся шерсть кремлевская, которую по одиночке мы за всю жизнь не переловим.
— Идея правильная. Надо думать. Будет много случайных жертв. А если главные цели выживут, а под раздачу попадут дети и женщины, то мы окажемся прокляты собственным народом, от нас все отвернутся. Мы всегда должны делать поправку на общественное мнение. Это земля, на которой мы стоим. Каждая акция должна иметь информационную подсветку, без которой мы быстро превратимся в голимых маньяков.
— А так ты думаешь, мы — герои? — девушка недоверчиво качнула головой.
— Герои как рыбы, на поверхность всплывают только мертвыми. Мне плевать на жизнь, мне плевать на героизм.
— Делай, что должен, и будь, что будет? — перебила Женя.
— Ты меня не понимаешь. Каждая акция должна сотрясать общество, страхом сковывая врагов, а удачей вдохновляя сочувствующих. Кстати, это прекрасно понимали народовольцы. Знаешь, что говорила Соня Перовская?
— А кто это? — Женя лениво поморщилась.
— Какая ты темная!
— Ну это же ты у нас историк. Вот, давай и рассказывай.
— Софья Перовская была дочкой губернатора Петербурга, отбилась от отцовских рук, ушла в революционный террор и в 27 лет организовала убийство Александра II. И даже махнула платком Гриневицкому, когда тому нужно было кидать бомбу в императора. За этот подвиг Соня вместе со своими подельниками и была повешена на плацу Семеновского полка. Самое примечательное, что сдал ее друг детства Коля Муравьев. Кстати, случайно там поубивало и женщин, и детей. Зато по всему бывшему Союзу в честь нее улицы, памятники, колхозы и совхозы.
— Она была замужем?
— Ее гражданский муж Андрей Желябов был повешен рядышком.
— Замечательно, — поджав губы, Женя отвинчивала у нагана глушитель. — И что же говорила эта милая особа?
— Кидая бомбы в аппарат насилия, мы врываемся в сознание масс!
— Точно, но как-то по-марксистски кондово.
— Между прочим, Маркс одобрял политический террор, который называл «критикой оружием». Хотя был еще той сволочью.
— У тебя могло бы получиться неплохое историческое исследование, апробированное на практике!
— Если не убьют, то будет чем заняться в тюрьме.
— Дурак! Типун тебе на язык.
— По-моему, Канту принадлежат очень правильные слова: «Всего долее живут в том случае, если менее всего заботятся о продлении жизни». Поэтому считай, что мы просто стараемся продлить себе жизнь. Я сегодня с Илюшей по скайпу разговаривал. Он вроде как заболел, поэтому по девятому все придется отложить.
— Он забыл, что у нас нет больных, есть только живые и мертвые.
— Прекращай. Крест свой каждый несет по силам. Не придирайся к Илье. Он делает все что может, по крайней мере, он так уверен.
— Главное, чтоб не сдал…
— Он слишком амбициозен, спит и видит себя вождем нации. Илюша сможет продать нас, но только не эту волшебную мечту.
Ребята сели обедать. Угощались пельменями с майонезом. Женя готовить не любила, да и не умела. А Никита к кулинарии был равнодушен. Их убежище являло собой унылую однокомнатную коморку с неубиваемым никакой уборкой духом затхлости и хозяйской четы алкоголиков. По пузырящемуся коричневому линолеуму шныряли рыжие тараканы, неуютно прислушиваясь к хлорке, которой Женя уперто боролась с маслянистыми разводами, покрывавшими пол. На полкухни раскорячился холодильник, подтекающий и рычащий, словно тракторный дизель. Внутри него стояли какие-то склянки с химическими реактивами для производства взрывчатых веществ, открытое ведерко с майонезом, бутылка «Смирновской» водки, пять яиц и запасы пельменей. На подоконнике пылились банки с налетами разного и непонятного происхождения. В серой тюли чахло бледно-зеленое растение с отвыкшими от воды сухими жилистыми корнями. Банки и «дерево» скрывали от постороннего глаза железный короб, приваренный с уличной стороны окна. То был своеобразный тайник, в котором хранился укороченный Калашников, два ТТ и три гранаты. Это было «НЗ» на случай штурма. Сдаваться они не собирались.
Воскресенье
Знобило радостью. Три недели кропотливой работы, привитая изжога от кофе и всякой пластмассовой гадости. Он не спал по двое суток, ловил, терял, досадуя, что не хватило терпения, начинал все сначала. В успехе он был уверен, сомнения таились лишь в сроках. Планы могли разрушить лишь отпуск, болезнь или скоропостижная кончина, о последней Леша боялся даже думать. Порой, казалось, что они немного родственники. Леша стал жить его распорядком, пробками, ресторанами, магазинами. Пару раз был с ним в клубе, точнее рядом. Войти внутрь Леша так и не решился — подвело отсутствие респектабельности, брезгливость и кричащая гетеросексуальность. Он мог бы стать его секретарем или водителем. Леша знал даже как зовут его двухлетнюю дочь, которая как-то гуляла вместе с папой. Однако в истинном отцовстве своего потенциального начальника парень очень сомневался. Господин Чушков, так звали этого товарища, проживал по двум адресам. В шикарном жилом комплексе в Сокольниках вместе с семьей по соседству с коллегами, и в съемной «двушке» облупленной пятиэтажки. За время этого дистанционного знакомства Леху уже начинало укачивать от привычек своего подопечного. Он знал о его страсти к золотым часам и черным галстукам, о том, что Чушков в момент волнения облизывает губы, растягивая их улыбкой. Знал о манере речи, гнусавой, но резкой. Знал, что он любит морепродукты и не верит в Бога. Знал даже, с кем тот спит, хотя молодые молдаване и таджики были для Лехи на одно лицо.
