— Сердце, Сергеич?!
— Нормально. Сейчас отойдет, — процедил сквозь зубы собеседник, откинувшись на шконарь.
С большим трудом текст беседы мне удалось передать адвокату. Интервью вышло полгода спустя, когда с Кумариным мы расстались. Открытое мнение Владимира Сергеевича стоило ему десяти суток карцера, щедро выписанных администрацией изолятора.
— Скука и горе — два врага человеческого счастья, а жизнь — слабое колебание между ними, — премудро и грустно изрек Жура, лежа на шконке, блуждая взглядом по потолку.
— Ну, ты гонишь, Серый! — удивился Олигарх снизу.
— Гонят, Олежек, дерьмо по трубам, а это Шопенгауэр, — пояснил Жура, не отрывая от потолка глаз.
— Шопен куда? — дернул рваной улыбкой Олег, стараясь говорить тихо, чтобы не оборвать хрупкий сон Сергеича.
— Слышь, Олег, может, в домино на пару?
— Давай, Журавский. — Олигарх полез за костяшками.
— Как приятно и забыто. Меня Журавским только девочки звали в начальной школе, — сладко завспоминал Жура, усевшись напротив Олега. — Значит, играем на твою шконку.
— Щаззз… Ага, — то ли улыбнулся, то ли поморщился Олигарх.
— Ну, если не хочешь на шконку, тогда давай на просто так.
— А проиграть не боишься?
— Чего бояться-то?
— Если проиграешь, в лучшем случае фуфлыжником останешься.
— А ты в курсе, что фуфлыжник — это не тот, кто отдать, а кто получить не может?
— Короче, играем без интереса, — вконец запутавшийся Олег стал нервно набирать фишки.
— Итак, воровской фарт против лоховского счастья, — Жура начал с «один: один».
— Один: четыре, — вслух сходил соперник.
— У тебя сколько детей, Олега? — развлекал себя разговором Жура.
— Четверо. Три дочки и сын.
— Старший — сын?
— Нет, сыну пятнадцать лет, а старшая — дочка, ей двадцать.
— Учится?
— Ага, в МГИМО. — Олег скинул с рук последнюю костяшку. — Закончил. Считаем.
— Короче, пиши мне. — Жура поперебирал губами, суммируя собственный остаток.
— Пиши примерно… семьдесят.
— Что значит — примерно?
— Че придираешься? Примерно семьдесят.
— Здесь восемьдесят девять. — Олег победно загрузил Журу.
— Пиши сразу сто. Мелочный ты, Олежек. Только время тратим.
— Время пожалел? Трамвай стоит.
— Хорош чесать. Давай дальше. — Жура раздраженно перемешал кости. — Дети-то у тебя от одной жены?
— От двух.
— То есть две малые у тебя от второй?
— Нет, через одного.
— Ух, ты! Как это?
— Старшая от первой, сын от второй, дочка, которой одиннадцать, от первой, и, соответственно, которой четыре, — от второй. Но все дети живут со мной.
— Тяжело справляться?
— У нас с ними очень доверительные отношения. Девчонки делятся со мной даже тем, чем с матерью боятся.
— Старшая тебя внуками еще не осчастливила? Четверки есть?
— Нету.
— Пожуем и эту. Бери тогда.
— Я ей сказал: живи с кем хочешь, но чтоб никаких детей и никакой свадьбы.
— А если залетит? — даже Жура опешил от такой отцовской позиции.
— Аборт сделает… Считаем! Ха-ха. Все тебе.
— Олег, сегодня бог фарта за тебя. Как играешь! Ты просто человек-игра!
— Да, ладно, — Олигарх светился довольным азартом.
— А сыну, говоришь, сколько?
— Пятнадцать.
— Скоро женщин водить начнет.
— Надеюсь…
— Что значит «надеюсь»?
— Он у меня такой тихий, худой, больше за компьютером. Вот один мой знакомый, когда сыну исполнилось семнадцать, купил хорошую дорогую проститутку, ну, и организовал якобы случайное с ним знакомство. Вот я тоже склоняюсь к такому варианту.
— Смотри, Макаренко, вырастет у тебя малый мажором, как присядет на шею, будешь ему шелестеть всю жизнь. Сколько у меня таких знакомых было. Один Петя Сосковец чего стоит! У него папа кем-то в правительстве работал. Короче, бабла… Он сам не знал, где у него дно. Так вот, Петя гердос нюхал. Что только папаша ни делал, чтобы сына вылечить: закрытые клиники здесь, в Европе — без толку. Сейчас, наверное, уже сторчался. А еще был у меня знакомый Жека, тоже чистая живность, кокаиновая голова — тридцать два-тридцать три года. Всех знает, везде тусует, вечно на черном «хаммере» обдолбанный по встречке. Менты тормозят, он ксиву им в зубы, те под козырек. Заехали мы как-то к нему юзануть на хату. А там все стены, прикинь, в фотках — папа его в генеральской форме с Владимиром Владимировичем на шашлыках, в обнимку.
— И кто у нас папа?
— Я откуда знаю? Далекий я от всей этой политики.
— Фамилию-то дружбана своего помнишь?
— Это… Как его… Выскочило… Типа Казанов, Казанев…
— Карзанцев?!
— Во! Точно! Карзанцев. Есть такой, да?
— Еще бы. Способный генерал-полковник. Это надо за полтора года умудриться тридцать пять раз триппер поймать.
— Откуда знаешь?
— Было дело. Его жена моей знакомой плакалась. Шарик-то реально тесный… Все! Рыба! Считаем. Тебе хватило?
— Ну, ты мошенник!
— Серега, даже у следствия язык не повернулся предъявить мне мошенничество, только хищение и легализацию…
— Олежка, ты такой правильный, что будь я на месте судьи, никогда бы не подумал, что такой мужчина может быть расхитителем… Чистый маньячила!
Проснулся Сергеич, поставил кипятить воду.
— Что, мурло, проиграло? — зевнул Кумарин.
— Да невозможно с ним играть, — возмутился Серега.
— С чего ты-то такой способный, Сереженька?
— Просто я работаю, ля-ля-ля, волшеб…
— На администрацию. — Сергеич перебил мотив старой песни.
…Жура продержался еще пару дней — сдался. Вернувшись с вызова и задумчиво поблуждав по хате с полчаса, он забрался на нары к Кумарину и втихушку покаялся о надеждах, которые возлагали на него опера. Надежды были не слабые и вполне мотивированные. От Сереги требовали дать показания, что якобы он слышал, как Кумарин грозился отрезать голову Бадри Шенгелии и играть ею в футбол. В случае отказа опера пригрозили Сереге возбудить против него уголовное дело по факту вымогательства денег у бывшего сокамерника Бессонова. Жура держался, подкармливая мусоров завтраками, избегая идти на прямой конфликт с оперчастью. С тех пор все беседы с «погонами» докладывались Кумарину. Оперативная работа в изоляторе № 1 по сидельцу № 1 была не просто погублена, но и перекручена против мусоров. И хотя нехитрый куплет «Просто я работаю на администрацию» насвистывался в хате регулярно, для Сереги он уже не звучал столь навязчиво.
