– Так, может, и не последнюю. Как узнают твои люди, что такое платье греческое, – от старого до малого все в лес побегут на добычу.
Но Благожит не давал окончательного ответа, все тянул, хотя сам не знал, чего ждет, – иного средства уладить дело никто не видел. Но он все не мог смириться с такой несправедливостью судьбы, что должен за чужую вину на три года отдать свое племя в неволю!
– Был бы ты ранее с нами заедино, – как-то сказал ему Мистина, – Людомир не посмел бы с тобой такие шутки шутить. Етон уже восемь лет наш союзник, так Волынь в его сторону не глядит даже. Знает, с кем переведается, если вздумает на старика руку поднять.
Благожит был зол на Людомира, но в глубине души жалел о тех минувших временах, когда все земли правобережья были под властью могучего Дулеба и не ведали раздоров.
– А ведь киянин прав! – сказала ему Карислава, которой он вечером пересказал речи воеводы. – Людомир-то хотел у тебя и жизнь, и землю отнять! И меня саму тоже!
Только теперь она решилась рассказать мужу о том, что слышала от Людомира в его последний вечер. Не до конца. О самых последних его словах, о его жажде заполучить ее в жены, она предпочла умолчать и сейчас. Но рассказала о задуманном поединке – кто, дескать, одолеет, тому дом, семья и земля.
Благожит долго сидел, вцепившись в волосы. Родная изба, где он столько лет чувствовал себя в покое и безопасности перед привычными, успокаивающе неподвижными деревянными ликами чуров, что веками впитывали дымы печи и запахи еды, больше не могла укрыть его от гибели. Плахи пола качались под ногами, хоть и находились ниже уровня земли. Прямо сюда, к нему в дом, к печи, где жили души дедов и бабок, вломились два зверя, волк и медведь, оба желая сожрать его со всем родом. Оставалось или погибнуть, или покориться одному из них.
– Есть еще… одно средство, – обронила Карислава.
– Какое еще? – Благожит устало поднял на нее погасшие, безнадежные глаза. – Тебя, что ли, отдать? Кроме тебя, ничего дорогого не останется у меня скоро.
– Древляне. Если сумеем выдать убийц, то головничество можно не платить.
– Да где ж я их возьму! – Благожит всплеснул руками. – Их давно след простыл. Знал бы, где они, – из камня бы выбил!
– Они вернутся. Только нужно сделать кое-что… приманить их.
– Как я их приманю? Как медведя – на козу дохлую?
– На живую, – Карислава улыбнулась.
На уме у нее была Яра и ее лицо в день последней встречи с Далятой у Перунова камня. Но княгиня колебалась: страшно было делать родную девушку приманкой в раздоре безжалостных, непримиримых хищников. И ведь речь шла обо всей судьбе Яры – если сделать ее наградой победителю, то как знать, кому она достанется? И за кем придется идти вместе с нею всему роду Хотимирову?
Но если она сумеет собой одной выкупить из неволи весь род, как те девы, что отдавались Змею Горынычу, чтоб не летал, не жег и не губил… такова судьба ее, для того боги ее княжьей дочерью сделали.
– Они ведь передавали через бужан, что хотят Яру сватать за Святослава? – добавила княгиня.
– Ох… верно, – за эти два дня Благожит вовсе забыл не только о сватовстве, но и о том, что у него есть взрослая дочь.
– Если отдать Святославу Яру, то и древлян ему долго ждать не придется. Помнишь, Коловеев отрок, Далята Величарович, за ее венок с Жировитом сцепился? Уж очень ему Яра по мысли пришлась. Не смирится он, если ее другому отдадут. К тому же врагу его кровному.
– Так что же… сватать им Яру?
– Да, – Карислава значительно кивнула. – Ты вот как сделай: обещай киянам дань, но положи условие – если к ним древляне сами явятся, то пусть они убийц возьмут и мстят им, а дани нам не платить больше.
Благожит помолчал: он был слишком расстроен, чтобы сообразить, может ли тут дело сладиться.
– А чтобы сватать их, я сама, коли хочешь, с их княгиней потолкую, – предложила Карислава.
Сватовство у хотимиричей было женским делом: им занимались старшие родственницы жениха и невесты, а мужи служили только послухами, своим присутствием придавая делу важности.
– Не боишься ты… с ней говорить?
– Чего мне бояться? – Карислава подбоченилась. – Я на своей земле. Не в этом трудность.
– А в чем?
– Не мы ведь Ярой владеем. Судьбу ее решать будет Толкун-Баба.
– Ну уж нет! – Благожит поднялся со скамьи и даже расправил плечи, будто вдруг вспомнил, что он мужчина и князь. – Если с киянами дело сладится, то пусть Толкун-Баба или девку мне выдаст, или тридцать тысяч куниц! Пусть хоть из-под земли достает, на то ей мудрость богами дана!
* * *
Карислава знала, что взяла на себя непростую задачу – пожалуй, муж с такой и не справится, здесь нужна гибкость и повадливость женского ума. Она не привыкла сомневаться в себе, однако ночью долго не спала, раздумывая, как соединить в согласии таких несхожих людей, как Ольга киевская и Толкун-Баба, да еще так, чтобы согласие это пошло на пользу роду Хотимирову. И если Ольга смущала ее своей чуждостью и непонятностью, то Толкун-Баба обещала трудности, которые Карислава представляла себе очень хорошо.
Перед рассветом было слышно, как вдали рокотал гром. Приближался Перунов день: то время, когда грозовой бог достигает высшей своей силы и гонит прочь все нечистое, но в огне его небесной войны порой гибнут и созревшие нивы. Поэтому так важно хорошо отметить день зачатия Перуна: подкрепить его силы, но и ублаготворить, чтобы гнал прочь градовые тучи и буйные ливни. Голосом дальнего грома Перун напоминал: пора за дело, времени мяться нет. Уже выбран бычок для требы и братчины, судьба рода решится вот-вот.
Назавтра же Карислава отправила отрока к воротам городца. Теперь, как это ни дико, их охраняли киевские оружники, и сами хотимиричи не могли войти в собственное святилище без позволения гостей. Именно эта необходимость на несколько дней в году отдавать самое сокровенное, священное свое в полную власть чужаков, как хотимиричи знали от древлян, служило к унижению того племени, которое несло на себе обязанность платить дань.
Однако ждать Кариславе не пришлось: несмотря на ранний час, к ней явился киевский отрок и поклоном от Эльги и заверением, что та будет рада повидать Благожитову княгиню, когда той желается.
Карислава пошла не одна: позвала с собой вуйку Благожита – бабу Ждану, жен Гордины и Веденя. Эльга приняла их в той обчине, где вчера шли переговоры мужчин. По бокам от нее стояли две служанки и два крепких отрока, рядом сидел Святослав. Еще кое-кто из киян расположился поодаль, ожидая, не понадобится ли господам. Карислава с беспокойством озиралась: ее тревожило, что рядом так много чужих, воинственных мужчин. Зато Эльга была спокойна, будто они и составляли ее ежедневное окружение.
Хотимирские жены чинно уселись в ряд: Карислава, Ждана, Гординина женка, Веденева женка. Баба Ждана, крупная толстолицая старуха, держалась надменно и замкнуто, хотя на самом деле была растеряна и напугана, будто в медвежью берлогу попала. Две другие с любопытством зыркали по сторонам, словно ожидая, что с прибытием русов их собственная, до последнего бревна знакомая обчина наполнится неведомыми дивами, как золотой Сварожий сад. Карислава заставляла себя приветливо улыбаться, но ее не покидало неприятное чувство. Они, знатнейшие жены Хотимирля, пришли сюда вчетвером, в лучших своих «горевых срядах», в сложно намотанных платах, воплощая плодородие, многолюдство, единение и благополучие своего рода. Эльга сидела напротив них лишь с сыном, который, похоже, и составлял всю ее семью, тоже в белых одеждах – знак вдовства. И как-то это все наводило на нелестное для Кариславы убеждение: их, таких, на свете не счесть, а киянка такая одна… Как ни пыталась Карислава укрепить дух мыслями о том, что род за спиной делает ее сильнее одиночки Эльги, не отпускало смущение и даже испуг. Эльга принесла сюда, в их хорошо знакомый, глубоко укорененный мир нечто иное. Иную силу, вполне земную и человеческую, но могучую и хотимиричам непонятную.
