– Будто сама из могилы выбралась, – шепнула Предслава, и Эльга кивнула: у нее тоже была такая мысль.
Бывать в могилах Убаве приходилось. Мистина как-то упоминал, что на погребении Вещего принесли в жертву юную рабыню и что ему очень не понравилось зрелище, как старуха наносила ножом удары под ребра жертве, лежащей возле покойника с двумя ременными петлями на шее. Ему тогда было всего двенадцать лет, но он уже был сведущ в более удобных и быстрых способах умерщвления. Так вот – той старухой, вожатой смерти, была Убава. Много лет она несла многообразные обязанности службы Марене, но в последние лет десять сложила их с себя из-за дряхлости. Однако слышать дыхание Матери Мертвых ей дряхлость не мешала.
Эльга сама сжала руку Предславы: ее тоже взяла жуть. Еще не было произнесено ни слова, а мир Закрадья уже ковылял к ней, приближался с каждым шагом немощной старухи. Это было само воплощение смерти – пока ты молод и полон сил, она идет к тебе неспешно, но неотвратимо. Едва лишь младенец родится, как с первым криком жизни и смерть его пускается в путь. И, как ни медленны ее шаги, иных она настигает куда раньше, чем ее ждут.
Но вот Убава и ее внук подошли. Эльга и Предслава поклонились старухе, молодец поклонился им, а старая жрица склонила голову перед могилой Венцеславы.
– Поклон тебе, матушка, – слабым голосом вымолвила она.
Она стояла лицом к княгине, но у Эльги осталось впечатление, что и здоровалась старуха не с ней, а с покойной. Убава то и дело высовывала кончик языка и тут же снова втягивала, будто ящерица – безотчетно, от старческой немощи, но мелкие эти жадные движения казались чем-то непристойным и наводили жуть: сама Навь с ее змеиной природой не скрываясь сказывалась в лице дряхлой старухи.
– Будь жива, мати, – мягко пожелала Эльга, стараясь укрепиться духом.
В словах ее было прямое пожелание быть живой сегодня, а на завтра уж не загадаешь.
– Благо тебе буди, что пришла. Нужна мне подмога, без тебя не управлюсь.
– Говорить с ней хочешь?
Одной рукой Убава держалась за внука, другой опиралась на клюку, поэтому на могилу показала подбородком.
– Да. Нужен мне совет моей сестры… Она старшая жена в роду моем, кого я знала. Ну, то есть почти знала… я чуть-чуть ее на свете не застала, но слышала о ней много. Она беде моей поможет.
– Хорошее нынче время, ясное, – Убава с трудом подняла дрожащую голову и взглянула на небо. – Вон, чуры-то все оконца свои поотворяли, смотрят на нас, дивуются…
Эльга тоже взглянула вверх. Вид звездного полотна веселил сердце и внушал удивительное, двойственное чувство: взгляд уходил в небо, а душа проникала сквозь кору земную и касалась тех, кто жил в тех звездных домах. Земля-мать поглощает своих детей, когда выходит срок их жизни, но души их оказываются среди звезд. И если поймать это ощущение, стоя на жальнике, на клочке владений мертвых среди мира живых, то кажется, что сам становишься огромным, как земля, таким же мощным. Что никогда не двигается с места, но пребывает везде?
И если бездны эти открывались еще довольно молодой женщине, что же видела Убава, чья душа давно смотрит в Закрадье? Даже Умера, родившаяся после нее, ушла лет двадцать назад, и все шесть сестер, столь дружных на этом свете, давно ждут за порогом последнюю задержавшуюся.
Старуха оттолкнулась от внука; тот выпустил ее руку.
– Я, госпожа, там буду, – он кивнул в сторону края поля. – Кликните меня потом…
Молодец ушел, три женщины остались близ могилы. Эльга и Предслава отошли в сторону, Убава подковыляла к насыпи вплотную. Дочь Вещего хоронили по обычаю руси – в подземном срубе, и Убава помогала убирать этот посмертный дом и руководила поминальными действами. Она вернулась туда, где все хорошо знала.
Вы завейте, ветерочики,
Из тиха до потихонечку,
Из легка да полегонечку… —
начала Убава.
Сперва голос ее был так тих, что Эльга и Предслава едва разбирали слова, но с каждой строкой тонкий голос старухи набирал силу и пронзительность. За многие десятилетия погребальные плачи и призывы так крепко вросли в ее душу, что она не забыла бы их, даже если забыла бы собственное имя; они сами оживали близ могил, под лучами Солнца Мертвых, как трава тянется в рост под лучами живого солнца.
Вы развейте, ветерочики,
Со могилушки песочики,
Расступись-ка, мать сыра земля!
Покажись-ка, могильна доска!
Приоткройся, полотенышко,
Покажись-ка, тело мертвое,
Тело мертвое, лицо блеклое!
Дрожа, Предслава сильнее прильнула к Эльге. Они знали слова этого призыва, сами всякий год произносили их, но сейчас было не то. Голос старухи пронзал земные глубины, и обе слушательницы помимо воли видели, как все это происходит: как развеивается земля, как появляются доски, накрывающие подземный сруб, как сползает полотняный покров с лица погребенной… Лица Венцеславы Эльга не знала и потому видела сумрачную тень, однако Предслава помнила свою бабку: когда та умерла, ей было пять лет. Черты лица из памяти исчезли, да и едва ли маленькая девочка хорошо их различала; но ожили давние ощущения, как сидит она на коленях у бабушки, гладит плотный узорный шелк ее подола, видит ее белые руки с эмалевыми перстнями, слышит звонкий голос, ощущает запах дивных греческих благовоний от белого шелкового повоя. Давно умершую бабку она привыкла считать старухой, но теперь, сама будучи взрослой женщиной, увидела ее заново и поняла: ведь Венцеслава прожила сорок с небольшим, не такой уж и старой она умерла!
Для того Эльга и позвала Предславу: тропу для мертвых прокладывает память живых, особенно кровных потомков.
Прилетите, навьи пташечки,
Вложите душу в тело белое!
Резвы ноженьки – во хожденьице,
Белы рученьки – во маханьице,
Очи ясные – во гляденьице,
Во уста да говореньице…
Боясь закрыть глаза, Эльга и Предслава смотрели на могилу. Насыпь была неподвижна, лишь траву шевелил ветер, но они как наяву видели: вот мертвая садится в своем подземном доме, вот опускает сложенные на груди руки с витыми золотыми обручьями. Вот трепещут, поднимаются ее веки, дрожат и раскрываются губы… Дух ее пробудился и был готов отвечать тем, кто сумел его призвать.
Уж ты встань, сестрица стрыйная,
Венцеслава свет Олеговна,
Уж ты встань-ка, пробудись-ка ты,
Поговори со мной, сестрой любезною,
Нам на память да на добрую,
Научи да понаставь-ка ты,
Меня, горючую кукушечку!
Ты скажи мне слово доброе,
Про беду мою злодейскую…
Убава обращалась к умершей от лица Эльги, и теперь Эльге казалось, что чужой голос выпевает ее собственные мысли. Те слова, которые она хотела бы произнести, если бы могла войти в русло этого потока. Она была уже совсем близко к нему, ясно видела его темные воды, но еще не имела отваги шагнуть в них.
