– Как, Етона нет здесь? – насмешливо спросил у него Жировит.
– Етона? – удивился Милокрас. – А ему чего? У него же сына нет… да куда сына – тут ему правнука было бы впору слать!
– А сам-то он? – засмеялся Жировит. – Он ведь вдовеет… в который раз уже, не упомню. Пять жен уморил, сейчас опять жених!
– Да ты сказился! Ему сто лет!
– И что? Может, хоть Благожитова дева ему бы сына родила. Правду говорят, она у волхвов обучается?
– Правду. Я еще не видел ее.
Милокрас отвел глаза: при мысли о неведомой деве, за которой давали княжий стол, он ощущал волнение. Воображение рисовало ее прекрасной, будто Заря-Зареница. Жировит только усмехнулся и ущипнул свой ус.
* * *
Древляне этой беседы не слышали и только подивились, зачем здесь сын Унемысла луческого. Об ожидаемом сватовстве они ничего не знали. Людомир им об этом не сказал, хотя сам гонцам от Благожита очень обрадовался. Нынешний приезд в Хотимирль он замыслил еще весной, как звено в длинной цепи заранее продуманных событий…
Изгнанные со своей земли киевскими русами, древляне знали, где им стоит искать союзников. Среди других потомков древнего Дулеба: волынян, бужан, дреговичей. Етон плеснецкий им помочь не мог: его связывал с владыками Киева договор о дружбе, и из попытки толкнуть его на открытую ссору и разрыв с ними ничего не вышло. От него древляне направились к Людомиру, самому сильному из Дулебовичей, в его стольный город Волынь. Людомир принял гостей хорошо, но сразу много не обещал. Раздор древлян с русами мог принести ему пользу, но столкновение с киянами несло и немалые опасности.
– Все мы, потомки Дулеба, должны теперь заедино встать, – говорил ему тот, кого в Плеснеске называли Малом; лишь здесь, в Волыни, он открыл Людомиру свое подлинное имя. – И мы, и вы, волыняне, и дреговичи. Иначе, поодиночке, сожрут и вас русы, как нас сожрали.
– Истину молвишь, да только дреговичей на ратное поле палкой не выгонишь. Благожит воевать не охотник.
– А коли так, недолго и ему своей волей красоваться, – прохрипел Мал, всего год назад звавшийся Володиславом, князем деревским. – Обронит, как девка купальский венок.
Сидевшие вокруг отроки захрюкали, пытаясь сдержать смех. Очень им ясно представился князь дреговичский в виде девки, вместе с венком уволоченной каким-нибудь бойким парнем за куст. Даже те из них, кто уже побывал в сражениях, оставались все же совсем юны и ощущали жаркий трепет при мысли о купальских игрищах.
– Вот попомни мое слово – кто до рати не охоч, думает грозу пересидеть под кустом, укрывшись листом, тот через год-другой у руси в холопах окажется! – Володислав грозил Людомиру пальцем, будто воплощение злой судьбы и гибели.
Год назад это был статный, хоть и невысокий, но весьма приглядный собой молодец всего-то двадцати с небольшим лет, уверенный и веселый. Но с того зимнего дня, когда сгорел Искоростень, он постарел лет на пятнадцать. Страшный багровый шрам пересекал правую сторону лица, и теперь князь деревский был одноглазым калекой. Он еще не оправился до конца, был слаб, сильно исхудал, постоянно кашлял. Но в уцелевшем глазу его отражалась несломленная воля и упрямая жажда мести. Поэтому и люди, уведенные Коловеем с родной земли, оставались с ним. Кое-кто за зиму одумался и решил тайком пробираться в родные места, чтобы там вновь завести хозяйство и жить потихоньку, выплачивая русам увеличенную дань. Но большинство осталось с Володиславом. Если уж боги чудом сохранили им князя, то он когда-нибудь, раньше или позже, сумеет вернуть земле Деревской свободу и честь.
Людомир пристально смотрел на гостя из-под своих густых бровей, будто оценивал. Был он далеко не прост, и Володислав не ждал, что волынский князь втравит свою землю в войну ради того, чтобы помочь древлянам. Этого он не сделает, хоть весь день пой ему песни про Дулеба и его двенадцать сыновей. Но должно ему хватит ума понять: если Дулебовичи и дальше будут позволять бить себя поодиночке, то не уцелеет никто.
– Русы свои земли в один кулак собирают, – продолжал Володислав. – Зачем Ингорь Ольгу в жены взял, из стран полуночных вез – неужто поближе девки ему не нашлось? Тут все непросто – чтобы здешние земли их, полянские, объединить с теми, что на полуночи у них, на Ильмерь-озере и на Волхове. А мы не смекнули вовремя…
– Да и чем мы помешать могли? – перебил Людомир. – Нас они в сваты не звали.
– Потом на смолян они пошли. Мы, дурни, радовались: думали, змия змию уела. А теперь от Варяжского моря до Греческого все их земли, русские. Но им и того мало. Дальше, вот увидишь, на восход солнца и на заход солнца рати поведут. Пока весь белый свет не поглотят, все будут себе новых данников и челядь искать.
– Меня-то не сглотнешь так просто, – Людомир подкрутил ус. – Я самому Змею поперек глотки встану!
Володислав прищурил свой единственный глаз. Он сам так думал год назад: меня, дескать, не проглотишь, подавишься. Верил, что нашел средство ослабить Ингоря и перенять его силу. Но Людомиру этого говорить не стал. Стыдно было, да тот и сам возьмет урок из того, что перед глазами. Людомир был старше своего гостя лет на двенадцать или даже пятнадцать, но они – один закаленный и крепкий, а другой изувеченный и болезненный – казались ровесниками.
Кое в чем оба сходились: после древлян русы мечи свои обратят против дреговичей, как самого слабого из окрестных племен. Нельзя было позволить русам усилиться, подчинив дреговичей, но следовало сделать это самим. А для того, как смекнул ожесточенный своими невзгодами Володислав, требовалось заставить миролюбивого Благожита ввязаться в войну.
Как это сделать, придумали скоро: древляне хорошо знали Перезванец, русскую твержу на межах между деревскими и дреговичскими землями. Кто начнет дело? И об этом не спорили: древлянам было нечего терять, и они жаждали хоть в чем-то отомстить русам. Взять добычу, принудить дреговичей к союзу против Киева – успех налета на Перезванец обещал много выгоды и пользы. Отдохнув за зиму, Коловеевы отроки охотно вышли вновь на ратный путь. И теперь, когда они выполнили обещанное и даже сделали гораздо больше, пришел черед Людомира волынского.
* * *
На пир в обчине Хотимирля Людомир явился в еще более нарядном кафтане: из греческого самита в красных орлах. Брат его тоже оделся богаче и стал выглядеть совсем женихом. Хотимиричи сидели за столом напротив них все в тех белых как снег «печальных» срядах, будто гуси у пруда. И хмурились невольно: из уважения к их горю волыняне могли бы уж и не хвастать платьем цветным. Однако Людомир, не замечая хмурых взглядов, лучился торжеством, пока непонятным для хозяев.
– Не с пустыми руками мы к вам приехали, – приговаривал он, пока его отроки вносили большие укладки. – Привезли даров дорогих: платья цветного, чаш расписных. Взгляни, брат!
Укладки открыли, стали раскладывать дары на медвежине перед очагом, чтобы чуры тоже посмотрели. Только деревянные лица чуров и остались невозмутимы, а хотимиричи, забыв о скорби, вытаращили глаза. Иные из них за всю жизнь свою не видывали таких сокровищ, и даже Благожиту приходилось видеть столько цветного платья разом только на больших съездах, где собирались лучшие мужи со всех ближних земель – как восемь лет назад, когда Унемысл луческий отмечал наречение своей единственной дочери. Здесь были кафтаны белого льна, по хазарскому и ясскому обычаю отделанные выше пояса узорным шелком, островерхие шелковые шапки, подбитые бобром и куницей. Хорошие хазарские луки, несколько богато разукрашенных седел, конская узда с серебряными бляшками. Посуда – греческие поливные блюда, медные кувшины, бронзовые литые светильники. Хотимиричи дивились: Людомир как будто уже выкуп за невесту платит! Не слишком ли спешит?
