– Почему? – спросила Эльга, поняв, что его многозначительное молчание требует этого вопроса.
– Потому что мы ему жениха привезем! – Мистина протянул руку, будто хотел потрепать Святослава по голове, но воздержался: тому было уже не три года, и это был его князь.
Эльга открыла рот и закрыла. В голове гудели мысли, перебивая друг друга.
– Ты хочешь… Мы… Святша… – она поглядела на сына.
– Раз уж он созывает женихов, мы имеем право хотя бы предложить своего. И утвердить мир таким путем. Это тоже заповедано дедами. Сколько кровной вражды прекращено через брак, а кто кому должен доплатить – столкуемся. Торговаться мы ли не умеем!
Лют выразительно хмыкнул: дескать, мы этому у греков обучались.
– И если нам повезет, – Мистина широко улыбнулся – улыбка сама рвалась наружу, как пленный сокол, при мысли о такой головокружительной удаче, – если мы добудем тебе Благожитову дочь, то и вся земля его станет нашей без войны.
– Да… Так бывает… – забормотала Эльга. – Если боги предложили Скади жениха вместо отца, то и зятя вместо сына… К тому же это была война, а не простое убийство! О боги! – Значение новости наконец дошло до нее во всей полноте. – Вот это… удача! – Не в силах сдержаться, она вскочила и обняла сидящего в изумлении Святослава, прижала к себе его голову и принялась теребить волосы. – Удача! Твоя удача, сын, ты понимаешь!
– Пусти! – полунасмешливо-полуобиженно бурчал Святослав, вырываясь. – Что ты… я не маленький!
Эльга выпустила его и сияющими глазами взглянула на Мистину.
– Теперь мы поедем все вместе!
Ей не придется отправляться в Киев, оставив Мистину с малой дружиной посреди враждебных земель. Висевшая над душой тяжесть разлуки – нынче же утром – растаяла, и расцветающий летний день показался вдвое светлее и прекраснее. Эльга вздохнула полной грудью: счастье наполнило ее до последней жилочки, и даже вновь расцвели внутри ощущения от ночи в шатре…
– Шестнадцатый год ей, ты сказал? – Святослав повернулся к Мистине: – Да она же для меня старая!
Часть четвертая
За день до Купалий в рощах у Горины раздавались песни. К Перунову камню вместо Яры теперь ходила Дорогоча, Собивоева дочь, – еще одна из дев, которых растила Толкун-Баба. Возвращаясь в Невидье, она пела, помахивая тонким посохом из еловца, нужным для сбереженья от змей:
Княжий сын хоробер,
Что ходишь, что гуляешь?
Княжий сын хоробер,
Что ты примечаешь?
Подруженьки мои!
Я хожу, не гуляю,
Ищу свою молодую,
Ведь моя-то молодая,
Ведь моя-то княжна
На сыром дубу сидит,
Будто звездочка горит…
– На игрища готовишься? – улыбнулась ей Буйнава, молодая чернавка, сторожившая у ворот. Кожаная личина скрывала улыбку, но голос ее выдавал. – Не дождешься, когда за вами ваши «светлые князья» придут? Скоро уже!
Дорогоча лишь кивнула ей – к чернавкам она, марушка, относилась свысока. Они хоть и обречены были провести в Невидье всю жизнь, к хитрым премудростям доступа не имели и лишь прислуживали дочерям Толкун-Бабы. В их число попадали женщины, по какой-то причине отторгнутые своими ближниками и потому исключенные из числа рода человеческого – испорченные еще до рождения, или уличенные в нарушении родовых поконов, или оскорбившие богов и тем опасные, или просто за неуживчивый нрав. Куда же им еще деваться, как не на тот свет? Вон, Буйнавка. С тринадцати лет уже таскалась с отроками по кустам, в четырнадцать ее выдали замуж, да в ту же зиму муж раза три-четыре заставал ее со своими братьями и другими свойственниками. А когда его терпение лопнуло, назад к родителям ее не взяли и отправили в Невидье. Здесь и живет уже года три, и, говорят, порой бегает в берлогу к Суровею – для того же самого. А для чего – загадки, что ли, загадывать? Он говорить-то едва умеет…
Не таковы были знатные девы, отдаваемые Толкун-Бабе в науку. Им пребывание здесь служило к чести и обещало почет в будущей замужней жизни.
– Яра тебя ждет – звала вас, – добавила Буйнава.
«Звала вас» относилось к Толкун-Бабе, и это было ясно без уточнений. Яра ждала под навесом избы. Друг другу Яра и Дорогоча приходились вторыми вуйными сестрами, и Толкун-Баба была их общей прабабкой. Внешне они одна на другую совсем не походили: у Дорогочи лицо было худощавое, с впалыми щеками без румянца, скулы высокие, рот маленький, а подбородок острый. Благодаря светлым волосам и бровям она напоминала цветок-нивяницу, выросший на сухой почве. Зато серо-голубые глаза из-под тонких светлых бровей смотрели остро, бойко, даже вызывающе. С Ярой они были ровесницами, а значит, им обеим пришла пора покидать Невидье и выходить в белый свет. И если Яра вздыхала, думая, сколько новых, непривычных трудов и обязанностей ждет ее на живом берегу Огненной реки, то Дорогоча дождаться не могла, когда же наконец сделается замужней женой. Жаждала жениха получше, из старших сыновей, чтобы в зрелые годы этот род возглавить.
пела она, проходя по двору.
Не ищи, молодой,
На сыром на дубу,
Выйди в круг на лужок,
Возьми молодую,
Возьми свою княжну!
– Как там, в белом свете? – Яра встала ей навстречу. – Тихо все?
– Какое тихо! Кругом уже песни поют, «князя молодого» играют, – не без досады ответила Дорогоча. – Я из лесу слышала.
Яра не очень понимала, почему Толкун-Баба запретила ей ходить к Перунову камню. Вины она за собой не знала, да ее ни в чем и не винили. Карислава думала, что Толкун-Баба за нее боится. Но почему, если о русах уже месяц ничего не слышно?
Поставив посох у двери, Дорогоча пригладила волосы и постаралась принять почтительный вид. Она знала, что Толкун-Баба любит ее куда меньше, чем Яру, и с ней-то расстанется без сожаления. Это и причиняло ей досаду – обидно, когда тебя мало ценят старшие, – и радовало: уж ей Толкун-Баба не станет чинить препятствий к скорому замужеству.
Толкун-Баба ждала внучек, сидя на обычном месте, возле своей ступы. Кланяясь, обе девушки метнули на ступу боязливо-почтительный взгляд: это были и ворота в Навь, и источник всякой новой жизни. Касаться ее могла лишь сама Толкун-Баба. Но если Дорогоча посматривала на ступу с боязливым трепетом, то Яра – с благоговением. Как семилетней девочкой она не верила, что когда-нибудь станет взрослой девой, то теперь не представляла, что когда-нибудь помудреет настолько, что ей позволят взяться за потемневший дубовый пест. Ведь это было право праматери рода – почти богини.
Нынешняя богиня сидела перед ними на скамье – по обыкновению, в черной плахте и белом навершнике. Смуглое от многолетнего загара, огрубевшее, морщинистое лицо в окружении белейшего тонкого плата казалось темным и рыхлым, будто лик самой земли.
– Отпускаю я вас, дочери мои, на Купалия гулять, – начала Толкун-Баба, когда они поздоровались, и Дорогоча слегка вздрогнула от радости. – Желают отцы да матери ваши отдать вас замуж. У тебя, Яра, деды брата забрали, и хочет твой отец найти себе зятя такого, чтобы мог его заменить, коли самого мать-земля позовет.
