* * *
В сумерках, когда молочно-белый, чуть золотистый месяц повис на темно-голубом своде, Яра отошла от играющих и села на опушке – перевести дух, пригладить мысли. После суеты и пестроты на лугу взор отдыхал на просторах неба – даже на вид оно казалось мягким, как шелк. Хотелось прижаться к нему щекой, лечь, раскинув руки…
Сера утка восплыла.
Ой, калина, ой, малина! —
долетало до нее с луга, где вращалось несколько кругов, каждый со своими баяльниками-заводилами. Круг составляли девушки какого-то родового гнезда, но своим парням с ними играть было нельзя, поэтому «послы» из числа самих дев ходили приглашать в игру парней из других весей. Своим приходилось ждать, пока их пригласят чужие девы. Ну а чтобы пригласили поскорее, надо было показать себя, и парни старались изо всех сил: плясали друг перед другом, ходили на руках, шутливо боролись, кувыркались, всячески выражая свою силу и ловкость.
Селезень возрадовался:
Они стали целоваться,
Прочи утки дивоваться.
Ой, калина, ой, малина! —
распевали в кругу, когда очередной «селезень» выбирал наконец, кому вручить уже чуть привядший за этот длинный день венок.
По всему лугу кипели те веселые игры, где выбирают невест и женихов. Сперва в шутку, примериваясь; однако за целый день игрищ кое-кто и впрямь присмотрит себе пару уже на весь век. Молодежь, привыкшая годами видеть только своих ближников, носилась ошалевшая, с горящими глазами, возбужденная новизной и любовным томлением, которое лишь теперь могло получить выход.
Самый большой круг собрался там, где сияла красной вздевалкой сама Заря-Зареница. Подругами ее были девушки из Хотимирля, а пригласили они отроков – женихов солнечной девы, которых им указали жены-марушки. Шесть из дочерей Толкун-Бабы, в белых одеждах и зеленых венках, с резными жезлами, мелькали на лугу, управляя ходом празднества. Яре было чудно, что она не с ними, а сидит в обычной девичьей сряде, будто сроду в Невидье не бывала. Поначалу она дико себя чувствовала, с открытым лицом среди множества неведомых людей. Хотелось шарахаться от них, но она держала себя в руках – уж ей не пристало вести себя как чащоба! Постепенно она свыклась с толчеей и даже повеселела. Приглядевшись, Яра начала различать и отроков – они уже не казались все на одно лицо, как горошины. Когда кто-то дарил ей венок, ее наполняло чувство избранности – совсем не той, в какой она прожила целых семь лет, а глупое девичье ликование: парень предпочел ее другим девкам, пусть бы только для того, чтобы поцеловать и провести вдоль круга. Чем чаще это повторялось, тем лучше она себе казалась. Теперь, к вечеру, глаза ее сияли, щеки пылали, а рот сам собой широко улыбался. Сидя под кустом и отмахиваясь от комаров, она следила за кругом, где в середине красовалась Дорогоча, и старалась среди белых сорочек высмотреть одну – которая ей глянулась больше других.
Кто-то вдруг сел на траву рядом с ней – Яра вспыхнула, сердце забилось часто-часто. Краем глаза она видела ту самую сорочку, которую высматривала, но старалась не подать виду.
– Устала? – спросил обладатель сорочки.
– Нет, – она слегка повернула голову. Какая же девка сознается в усталости – за хворую и немощную сочтут. – Так просто… посидеть хочу.
– Я с тобой посижу, – парень тоже повернул к ней голову, взгляд невольно скользнул с ее лица на бурно дышащую грудь. – Можно?
– Здесь трава не моя, не купленная.
Все шло как нельзя лучше. Даляте хватало опыта это понять, вот только девка была не та.
Весь день Далята ждал, пока от него потребуют совершить что-нибудь этакое. Лучше всего – взять Жировита и зашвырнуть в реку. Но ничего такого ему не предлагали – ходи по кругу, принимай веночки, кланяйся и улыбайся. А затевать ссору и драку на игрищах у реки – это даже не чащобой надо быть, а каким-то шишком подкоряжным. Так осрамить род деревский он не мог и томился, ожидая, к чему же все эти игры ведут. Не просто же поплясать на лужку Благожит созывал отроков из всех колен Дулебовых!
– Красивая на тебе сорочка, – дева скосила глаза на его рукав. – Ты рода бужанского?
– Нет, – Далята сперва удивился. – Дерева мы.
– А может, матушка твоя из бужан? Я по узору вижу, – пояснила дева в ответ на его недоумевающий взгляд.
Глядя на нее, Далята не сразу сообразил, что ответить. Эту деву он приметил в толпе еще по пути на луг от святилища. Не так чтобы очень красивая – с княжной на белом коне не сравнить, – но что-то в ней такое было, что заменяло красоту и делало созерцание ее очень приятным занятием. А если приглядеться, так и чего надо лучше, чем эти большие глаза под темными бровями, яркий румянец, широкая белозубая улыбка… Даже широкий короткий нос уже кажется милым, как будто сам по себе тоже улыбается. Хочется взять ее за руку, прижаться губами к теплой щеке… Пялясь на нее, Далята не раз забывал про княжну, которую без устали обхаживал Жировит.
– Матушка моя… тоже деревского рода, – наконец он опомнился. – А сорочку… в Плеснеске одна… в святилище их, на Божьей горе, мудрая дева одна поднесла нам на счастье… чтобы, значит, долю свою сыскать…
Неловко было говорить об этом: еще подумает, что он явился свататься к одной девке, одетый в любовный подарок от другой! Что бы там ни говорил Берест, как бы ни отнекивался, товарищи знали, как у него обстоят дела. Но не рассказывать же, что он, Далята, своей хорошей рубашки не имеет – а тоже, княжеской дочери в пару мостится!
– Истинно мудрая была дева, – обронила румяная. – Сильной долей наделила. Ты ведь знаешь: не видать удачи тому удальцу, кого мудрая жена не благословила. И в сватовстве удачи не будет, коли мать сыну чашу на счастье не поднесет.
Далята отвернулся. Мать ему ничего такого не подносила, и из дому он ушел, порвав с уцелевшими родными.
И не дурак ли он, что желает отличий в чужой земле, не имея прочного корня в своей?
Но разве он виноват? Далята стиснул зубы и сердито выдохнул. Он ли виноват, что отец пал в сражении с русами (чтоб Марена в ступе прокатила Свенельдича-младшего!), а Семята, старший брат и новый глава рода, предпочел покориться русам и принести клятвы покорности? Дань обещал давать, по две куницы с дыма, чтоб его… Обычай требовал от младшего брата подчиниться и принять волю рода. Далята не смог.
Мать не проклинала его, но и не благословляла. И сейчас Далята ясно увидел, как глупы были их надежды. Русы подрубили корень деревского рода, и они, две сотни отломанных веток, нового дерева из себя не вырастят. Завянут да и сгниют – вот и вся счастье-доля.
Румяная водила пальцами по своему венку на коленях, будто никогда такого дива не видела.
– Это что за цветочки? – Далята показал на венок. – Желтенькие?
– «Лютая трава». А еще ее зовут Перунов цвет. Она раны заживляет, боль утишает, от нарывов, опухолей помогает, бородавки выводит, чесотку прогоняет. И еще…
