Безмятежная суббота блестяще оправдала репутацию Малого Затона как бухты, надежно защищенной от любых невзгод. Однако воскресное утро началось с тревоги. Запах гари проник сквозь закрытые ставни, а следом отвратительный рев кружащего над целью самолета. Все местное народонаселение – немногочисленные женщины и дети – было на пляже. Никто не купался, все завороженно смотрели на гору напротив, курящуюся, точно вулкан, а над ней кувыркался черный самолет…
Оказалось, все не так страшно. От летней суши занялся лесной пожар. Пожарный, а вовсе не военный самолет довольно ловко его тушил, окатывая водой, которую тут же набирал с морской глади, всасывая на лету. Люди и их жилища не пострадали. Не то что в том рукотворном пожаре, который полыхает в этой части света уже девятый год. Что же они сами с собой сотворили? Такую страну загубить. И не жалко ведь было…
В первый раз в Сараеве я был во время осады в сентябре 1993 года. Вместе с тогда-еще-министром иностранных дел Козыревым и тогда-уже-не-замминистра обороны Громовым мы прилетели из Загреба на российском военно-транспортном самолете. Полудемобилизованный лайнер «челночил» на ооновской трассе, и это был единственно возможный маршрут в осажденный город, вариант «дороги жизни».
Напомню топографию Сараева. Город – это узкий каньон, собственно говоря, одна улица, зажатая с двух сторон горами (во время войны ее прозвали Аллеей снайперов). Сербским орлам оставалось только расположиться со всеми удобствами повыше в минометных и пушечных гнездах – весь город лежал внизу как на ладони. Живой тир на 300 000 мишеней. Не надо было быть Ганнибалом, достаточно стать каннибалом. За четыре года, что продолжалась осада Сараева, трудно было им не стать.
По городу мы передвигались в БТРах. Перед туристическим автобусом БТР обладает рядом очевидных преимуществ, особенно в боевых условиях, но по части обзора ему несколько уступает. Впрочем, кошмар осажденного города сквозь смотровую щель БТРа ощущаешь в полном объеме.
Спешились мы лишь в самом центре. Это было, возможно, единственное место, где можно было погулять без опаски, и молодые горожане пользовались этим замкнутым пространством свободы. Вот это было зрелище! В городе, на три года отрезанном от всего света (где тогда было НАТО? и где были нынешние критики НАТО, до глубины души возмутившиеся тем, что НАТО вмешалось в столь же трагические косовские дела?) В городе, в котором не было ни тепла, ни света, ни еды, ни воды, ни работы, ни досуга… В городе, ставшем призраком, на крошечном непростреливаемом пятачке променад шел, как в Сочи, и девушки были разодеты, как в Париже, даже более дерзко, и накрашены, как в Лас-Вегасе, даже более ярко. Чужих в городе не было, туристов тем более – я не в счет, мы прилетели даже без ночевки. Это была демонстрация для себя. И это была антивоенная демонстрация, тем более неотразимая, что никто и не думал ее устраивать. Неписаное послание читалось отчетливо: мы живы! В городе-стрельбище можно убить все, но не жажду жизни!
Три года спустя призрак снова стал городом.
Из Сединого письма:
«По десятикилометровой Аллее снайперов ходит трамвай. У знаменитой Библиотеки (ее пожгли в войну) он делает петлю. Монументальное здание конца века – символ австро-венгерского присутствия и одновременно модернистская дань турецкому владычеству – все еще не восстановлено. Еще через двести метров пейзаж резко меняется. Город, с трудом вписавшийся в природное ущелье, резко обрывается…
Сараево восстанавливают на международные деньги. Этим летом в очередной раз обещали сделать конфетку. До конфетки пока далеко, но город как-то нарочито демонстрирует свое жизнелюбие. По нескольким пешеходным улицам старого турецкого квартала – растворы лавок, кофейни, „златари“ – по вечерам не протолкнуться, толпы гуляющих. Булыжник мощеных улиц сменяется аккуратными квадратиками новой мостовой. Одноэтажные лавки – европейскими зданиями с высокими витринами модных магазинов, мечети – церквями. Не сворачивая, плавно перемещаешься из одной культуры в другую. От католического собора отходит улица, сплошь заставленная столиками кафе, как в Вене. Тут же приютилась чудом уцелевшая православная церковка XV века. Музей еврейской культуры. Музей Олимпийских игр. Импозантные здания старых посольств. И лачуги рядом…»
На сочном газоне городских скверов белые столбики не слишком тревожат взгляд – особенно если не знать, что это памятники военной поры. (По мусульманскому обычаю погребение должно состояться до захода солнца, а когда вокруг снайперы, не до долгих проводов.) Былое видение из броневой щели отступило из городского пейзажа, но то и дело напоминает о себе. Шагаешь по улице, и вдруг выгоревший остов двадцатиэтажного здания… Или дом как дом, а в нем где-нибудь на уровне пятого этажа закопченная дыра навылет размером с квартиру…
И по всей Боснии и Герцеговине – выжженные крестьянские дома, словно черные дыры войны. Некогда добротные и просторные, с любовью и тщанием сложенные из кирпича или камня – не чета нашим деревням и селам. Жгли их так же основательно, как и строили. Это был сигнал – не обязательно по злобе: чужаки, убирайтесь! У вас другая кровь, сколько бы вы тут ни жили, это не ваша земля! Эта вакханалия огня получила научное название – этнические чистки. Формула этнических чисток предельно проста: чужая кровь хуже чумы. Огонь!
На самом деле кровь у гонителей и их жертв в югославской трагедии одна и та же – и не только с точки зрения суммы красных и белых кровяных телец. Сербы, хорваты, босняки, поочередно и в разных комбинациях перебывавшие в роли и гонителей и жертв, – все они южные славяне, кровные братья. Правда, религии из-за превратностей исторических судеб у них действительно разные. Сербы – православные, хорваты – католики, босняки – мусульмане. И для всех, без исключения, в критический час священным оказался принцип разделения на мы и они, большинство и меньшинство. И каждое большинство решило: пора изгнать чуждое ему меньшинство со своей земли.
Правда, большинство-меньшинство – понятия относительные. Большинство в данной деревне могло оказаться меньшинством в данной местности. Меньшинство в данной местности могло счесть себя принадлежащим к большинству в некоей более широко (и естественно, по собственному разумению) определяемой общности. (А собственное разумение – это, как правило, требование самых громкоголосых и самых безумных членов общины.) Этноконфессиональная карта бывшей Югославии донельзя причудлива, вся изрезана островами и затонами. Стоило только начать сводить этнические счеты, и вся страна превратилась в чистилище.
В любой точке бывшей Югославии вопросы можно задавать без счета, но два – главные. Почему? То есть как вообще это могло случиться? И – что дальше?
На вопрос «почему» Жак Поль Клайн, глава миссии ООН в Боснии и Герцеговине, отвечает первым делом так: наследство Оттоманской империи. В Европе были Ренессанс, Реформация, эпоха Просвещения, Великая Французская революция, индустриальная революция… А на Балканах – интриги, нашептывания, козни, казни, остановившееся время. Пять веков подряд…
Сознание, закостеневшее в миф. Здесь не знают своей подлинной истории, говорит Клайн. До сих пор нет общепризнанной академической истории региона. Зато есть история мифов и анекдотов. Она разная у сербов, хорватов, босняков.
