Ее привезли какую-то минуту или две назад, она была совсем малышка – как наши собственные дети. Мы не могли примириться с этим знанием. А вариант с полной желудочковой фибрилляцией давал нам возможность попытаться еще.
И мы продолжили.
Разряд, еще разряд. Капельно эпинефрин (адреналин.) Таков был протокол реанимации на тот момент. У нас даже ходила считалка, которая помогала вспомнить: «Разряд, разряд, разряд. Всем разряд. Большой разряд, маленький разряд, большой разряд». Это означало, что мы пробуем дефибрилляцию трижды («разряд, разряд, разряд».) Если ритм не появляется, вводим эпинефрин и снова разряд («всем разряд».) Если ритма по-прежнему нет, начинаем вводить лекарства, подавляющие аритмию, – бретилий («большой») и лидокаин («маленький»), – повторяя разряды после каждого. Если и это не сработало, повторяем в обратном порядке («большой разряд, маленький разряд, маленький разряд, большой разряд».)
Мы прошли всю считалку, но ничего не помогло. Истекли пятнадцать минут, мы превысили время протокола.
Хотя, вообще-то, не совсем. В руководстве присутствовала эвфемистическая фраза типа «при отсутствии реакции рассмотрите целесообразность продолжения реанимации». Но нигде в нем напрямую не говорилось правды: «Прекратите. Если до сих пор ничего не помогло, пациент мертв».
Пора было остановиться. Я взглянул на Джерри, фельдшера и медсестру. Они посмотрели на меня. Говорить было незачем. Я – врач. Это моя пациентка. Я развернулся к отцу. Во время реанимации я бросил ему лишь пару слов, объясняя, что мы делаем и на какой результат от лекарств рассчитываем. Уверен, я говорил и о том, что состояние очень тяжелое, а отсутствие реакции – плохой знак. Но теперь надо было все сказать прямо.
– Сэр, – произнес я, – мне очень жаль это говорить, но…
Он тут же меня перебил. По прежнему сидя в ногах каталки и держа ножки дочери в ладонях, отец воскликнул:
– Нет! Вы не можете сдаться! Я знаю, она все еще здесь. Я это чувствую. Я знаю, она в этой комнате, она хочет вернуться!
Говоря это, он глядел куда-то под потолок, словно там плавал дух его дочери. Он плакал, все так же сжимая ее ножки в руках, не замечая ничего вокруг, кроме ребенка – ребенка, который утонул, оставшись под его присмотром.
Мы с Джерри поглядели друг на друга.
– Продолжайте реанимацию, – скомандовал я.
Потом взял стул и подсел к отцу, который повернулся ко мне, продолжая цепляться за ноги дочки. Я попросил его рассказать, как все произошло.
– Я… я не знаю, – ответил он. Теперь он растирал стопы обеими руками, как будто это могло ее разбудить.
– Я хотел узнать, как она оказалась в воде.
Он уставился на меня, словно не понимая вопроса: разве его дочь была в воде? Отвечая, он словно выплевывал слова, застревавшие в горле, выкашливал их, а не произносил.
– Она купалась в нашем бассейне… У нас хороший бассейн на заднем дворе… Она плескалась, я смотрел… Я сам не знаю, что случилось… Только что она играла, и тут… лежит на дне бассейна… Я прыгнул к ней, вытащил из воды…
Говоря, отец неотрывно смотрел на ребенка. Он перестал растирать бледные, неподвижные ножки, и теперь просто сжимал их, словно собирался еще раз вытаскивать дочь из бассейна.
– А дальше?
На мгновение он перевел взгляд на меня.
– Дальше? Я начал надавливать ей на грудь… Изо рта полилась вода… Я побежал домой, позвонил 911. Рассказал, что случилось, побежал назад к бассейну. Жал и жал ей на грудь, пока не приехала скорая. С ней все будет в порядке, правда?
Последняя фраза вырвалась у него словно случайно – как будто он не собирался произносить ее вслух.
Я подумал: если он даже ноги дочери не может выпустить из рук, как я могу просить отпустить ее совсем? Как могу оторвать ее, оставить его сидеть здесь одного?
– Где ее мать? – спросил я вместо ответа.
Он пару раз мигнул, соображая. Потом сказал:
– В магазине… пошла в магазин… за продуктами. В супермаркет.
Дежурная медсестра стояла рядом со мной.
– Можете попросить полицейских поискать ее там? – попросил я.
Сестра кивнула и пошла к посту, чтобы позвонить.
Я развернулся назад к отцу.
– Уверен, мы скоро ее найдем.
Он легонько кивнул. Потом сказал:
– Мы сюда переехали, потому что тут безопасно.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Мы жили в Лос-Анджелесе.
Он говорил тихо, не глядя на меня, и не сводил глаз с ребенка.
– Там на улицах слишком опасно. Мы переехали сюда, чтобы она жила в безопасном месте.
Отец затих. Я молчал тоже. Потом он добавил:
– Переехали год назад.
Я кивнул. Потом взглянул на Джерри. Он только что уступил фельдшеру место у каталки, где до этого проводил массаж сердца. Я поднялся и кивнул ему, чтобы шел за мной. Мы встали у двери.
– Надо посоветоваться, – сказал я.
– Хорошо, – ответил Джерри.
Он проработал в пункте скорой помощи четыре или пять лет, а год назад стал старшим медбратом. Человек глубоко религиозный, он держал свои убеждения при себе и редко заговаривал о них, разве что ему задавали прямой вопрос. Религия давала ему утешение, а он утешал и поддерживал других. Сейчас, например, меня.
– У этого парня дочка утонула, когда он присматривал за ней, – сказал я.
– Он никогда не согласится, чтобы мы прекратили. У нас есть выбор.
Джерри кивнул.
– Можем остановиться, невзирая на то, что он будет говорить, или…
Джерри снова кивнул. Он знал, что я имею в виду.
– Или мы можем и дальше продолжать вентиляцию и массаж, пока сюда не приедет его жена, и мы с ней не поговорим.
– Я не против, – отозвался Джерри. – Но прибывают другие пациенты. Перевезем ее?
– Конечно, – согласился я. – Перевезем в четвертый бокс, закроем шторы. Никому не надо знать, что тут происходит.
Мы оба знали, что с чисто медицинской точки зрения наши усилия бесполезны. Я просил его использовать рабочее время персонала и ресурсы больницы ради бесплодной попытки утешить отцовское горе. Не могу сказать, счел он мою идею правильной или нет – возможно, он, как говорилось раньше, просто меня поддержал.
Я вернулся к каталке и сказал отцу, что мы продолжим реанимацию и переоценим положение, когда приедет его жена. Он кивнул, не говоря ни слова. Фельдшеру и дежурной сестре пора было идти, поэтому мы попросили прислать свободную сестру, а также специалиста по дыханию, объяснив им, что происходит. Скорая уехала. Мы же перевезли тележку в дальний бокс и задернули шторы. Теперь никто посторонний ничего не мог увидеть, и я отправился к новоприбывшим пациентам.
