По дороге к дому – к дому с гончарней, как назвала его Марта, чтобы отличить от нового, – отец и дочь, вопреки ласково-насмешливому предсказанию Марсала, говорили мало, очень мало, притом что самый беглый взгляд на многочисленные вероятности, порожденные ситуацией, заставляет предположить, что подумать им было о чем. Выстроить же рискованные предположения, сделать сомнительные выводы или, еще того хуже, предъявить беспочвенные отгадки относительно этих самых дум не стало бы для нас с учетом того, с какой бесстыдной готовностью в сочинениях схожего жанра выкладывается потаенная жизнь сердца, так вот, не стало бы, сказали мы и повторяем, не стало бы для нас задачей непосильной, но, если уж они, думы, рано или поздно воплотятся в деяния либо в слова, к деяниям приводящие, нам кажется решением более предпочтительным двинуть сюжет дальше и в терпеливом спокойствии ожидать, когда слова и дела откроют подоплеку мыслей. И долго ждать не пришлось. Отец и дочь пообедали в молчании, и это означало, вероятно, что новые мысли присоединились к тем, что уже были в пути, но тут Марта вдруг решила молчание нарушить: Хорошо, удачно вы придумали насчет трех дней отдыха, и спасибо вам, мне это в моем положении было бы весьма кстати, однако назначение Марсала спутало все карты, судите сами, у нас всего неделя на переезд и на раскраску трехсот кукол, которые уже прошли обжиг в печи, их, по крайней мере, мы обязаны доставить заказчику. Я тоже думал об этом, но пришел к совершенно противоположным выводам. Это как? Центр уже получил три сотни кукол, хватит с него пока, это ведь не компьютерные игры и не магнитные браслеты, люди не станут расхватывать их с криками «дайте моего эскимоса, дайте моего ассирийца, дайте мою медсестру». Ну да, я тоже не рассчитываю, что посетители Центра устроят свалку из-за мандарина, шута или клоуна, но это же не значит, что мы не должны довершить начатое. Нет, конечно, не значит, но торопиться, по-моему, не надо. Напоминаю вам – у нас на все про все ровно неделя. Да я не забыл. И что. И ты ведь сама сказала, выходя из Центра, что как будто и нет никакого переезда, дом с гончарней стоит себе как стоял, он ли при гончарне, гончарня ли при нем. Я всегда знала, отец, что вы великий мастер говорить загадками. Вовсе нет, я люблю ясность. Неважно, загадки не любите, но человек загадочный – и до такой степени, что я буду вам очень признательна, если объясните мне, куда клоните. Куда клоню, спрашиваешь, – к склону холма, где мы с тобой находимся и будем находиться еще неделю, а потом, надеюсь, еще много-много недель. Не испытывайте, пожалуйста, мое терпение. Это я говорю «пожалуйста», это просто как дважды два четыре. В вашей голове дважды два всегда были пять, или три, или любое другое число, только не четыре. Пожалеешь. Сомневаюсь. Представь тогда, что мы не станем расписывать кукол, что переедем в Центр, а их оставим в печи, там, где они стоят сейчас. Представила. Марсал же объяснил вполне доходчиво, что Центр – это не место ссылки или заключения, люди там не по камерам сидят, могут выйти, как захочется, провести день в городе или за городом и вернуться к ночи. Сиприано Алгор помолчал и с любопытством взглянул на дочку, ожидая, когда пробудится ее способность понимания. И дождался. Марта сказала с улыбкой: Была неправа, признаю, и у вас в голове дважды два иногда четыре. Я же сказал, что все очень просто. Будем приезжать и доканчивать работу и таким образом сможем не отменять заказ на поставку недостающих шестисот кукол, просто надо будет согласовать с Центром сроки, которые устроят обе стороны. Именно так. Дочь захлопала в ладоши, и отец поблагодарил за рукоплескания. И даже, сказала Марта, воодушевившись от того океана отрадных возможностей, что внезапно откроются перед ней, если Центр не потеряет интереса к проекту, сможем продолжить производство и гончарню закрывать не надо будет. Все верно. И ведь можно мастерить не только кукол, глядишь, еще что-нибудь в голову придет и устроит Центр, или добавим новые фигурки к тем шести. Правильно рассуждаешь. Покуда отец и дочь смакуют прекрасные перспективы, в очередной раз доказывающие нам, что дьявол не всегда за дверью ждет, воспользуемся этой паузой и оценим истинную стоимость и значение обеих мыслей, мыслей обоих, точней говоря, после столь длительного молчания наконец-то решившихся облечься в слова. Но сразу предупреждаем, что не сможем сделать вывод, пусть даже временный, как, впрочем, и все они, если для начала не сформулируем некую предпосылку, которая хоть, быть может, и шокирует прямые и безыскусные души, но не становится от этого менее истинной, а заключается в том, что зачастую высказанная мысль выдвигается, так сказать, на передовую не сама собой, но под давлением другой мысли, которая не сочла уместным и своевременным проявиться открыто. Что касается Сиприано Алгора, то нетрудно угадать, что необычность его поведения проистекает, скорей всего, от терзающей его тревоги из-за результатов опроса, и, следовательно, он, хоть и напомнил дочери, что они, даже переселившись в Центр, смогут работать в гончарне, хотел на самом деле убедить ее не браться пока за роспись кукол, ибо завтра или чуть позднее может поступить от улыбчивого помощника начальника или от кого-нибудь чином повыше распоряжение аннулировать заказ, и Марте тогда придется самой познать горечь необходимости бросить работу на середине или доделать и узнать, что она никому не нужна. Удивительней показалось бы поведение Марты, ее внезапная и отчасти даже чрезмерная радость от сомнительной перспективы приезжать в гончарню и работать там, если бы не возможность установить связь между этим самым ее поведением и мыслью, определившей его, мыслью, которая упорно не давала ей покоя, едва лишь она вошла в квартиру, и которую она сама себе поклялась не выдавать никому – ни отцу, хоть она с ним так близка, ни, представьте себе, даже мужу, хотя желает ему исключительно всякого добра. Мысль же, весьма прочно засевшая у нее в голове с той минуты, как Марта перешагнула порог своего нового обиталища, расположенного на тридцать четвертом этаже, обставленного светлой мебелью и снабженного двумя голову кружащими окнами – ей страшно было даже подойти к ним, – заключалась в том, что она не сможет жить здесь до конца дней, потеряв уверенность во всем, кроме статуса жены охранника Марсала Гашо, не имея никакого иного будущего, кроме дочки, которую носит. Или сына. Она думала об этом всю дорогу до гончарни, продолжала думать, пока готовила обед, все еще думала, когда при полном отсутствии аппетита перекладывала вилкой еду с одного края тарелки на другой, и не перестала думать, когда сказала отцу, что, прежде чем перебираться в Центр, надо выполнить письменное обязательство и доделать фигурки, ожидающие своей очереди в печь. «Доделать» следовало понимать как «расписать», а роспись была именно ее частью работы, к которой и надлежало приступить, если только ей не дадут еще дня три-четыре просто посидеть под шелковицей рядом с разлегшимся Найдёном, разинувшим в улыбке пасть и вывалившим язык. Уподобившись приговоренному к смертной казни, высказывающему последнее заветное желание, Марта не просила ничего другого, и вдруг одним простым словом отец открыл перед ней дверь на волю, и теперь она сможет уезжать из Центра, когда захочет, отпирать дверь своего дома ключом от своего дома, находить на прежних местах все, что было тут оставлено, входить в гончарню, чтобы убедиться, что глина в меру влажная, потом присаживаться к кругу, вверять руки ее прохладе, и только теперь поняла она, что любит эти места, как любило бы, наверно, если бы могло, дерево свои корни, питающие его и возносящие ввысь. Сиприано Алгор глядел на дочь, читая по ее лицу, как по открытой книге, и сердце у него щемило от обмана, на который непременно придется ему пойти, если результаты опроса окажутся столь плачевны, что вынудят департамент закупок Центра расторгнуть договор раз и навсегда. Марта меж тем поднялась, подошла к отцу, обняла его и поцеловала. Что будет здесь через несколько дней, думал тот, принимая и возвращая ласки, но вслух произнес совсем иные, всегдашние свои слова: Как наши деды и прадеды более или менее верили, пока живешь – надеешься. Покорный тон этого высказывания должен был бы слегка обескуражить Марту, не предавайся она столь полно своим радужным мечтаниям. Что же, насладимся нашими тремя выходными, сказал Сиприано Алгор, мы их в самом деле заслужили, они наши по праву, ни у кого не украдены, а потом начнем готовиться к переезду. Подайте пример и поспите после обеда, сказала Марта, вчера ведь целый божий день простояли у печи, а сегодня так рано поднялись, силы даже у таких, как вы, не бесконечны, а о переезде не беспокойтесь, это забота хозяйки дома. Сиприано Алгор ушел в спальню, медленно, словно и впрямь от большой – и не одной только телесной – усталости, разделся и с глубоким вздохом растянулся на кровати. Пролежал он недолго. Привстал и огляделся так, словно впервые оказался в этой комнате и теперь, по какой-то неведомой причине, должен был крепко запомнить все, что было в ней, и опять же – словно пришел сюда в последний раз и желал, чтобы память в будущем подсказала ему что-нибудь еще, кроме вот этого пятна на стене, этого солнечного зайчика на потолке, этого портрета жены на комоде. Снаружи Найдён, словно услышав, что кто-то поднимается по откосу, зашелся лаем и тут же смолк, скорей всего, он просто отзывался на отдаленный лай другого пса, а может быть, хотел напомнить о своем существовании и чуял в воздухе нечто такое, чего уразуметь был не в силах. Приманивая к себе сон, Сиприано Алгор закрыл глаза, но им хотелось иного. Нет ничего более печального и жалкого, нежели плачущий старик.
