Марсал позвонил после ужина: Звоню тебе из дому, сообщил он, сегодня ушел из казармы охранников и спать буду на своей кровати. Ну, хорошо, ты, конечно, доволен. Доволен, и у меня есть новости. У меня тоже, ответила Марта. С каких начнем, с твоих или моих, спросил он. С плохих, а хорошие, если найдутся, прибережем на конец. Мои – не плохие и не хорошие, а просто новости. Тогда начну я и начну с того, что сегодня нам сообщили из Центра, что фигурки наши покупать не будут, там провели опрос и получили отрицательное заключение. Повисло молчание. Марта ждала. Потом Марсал сказал: Я знал об этом. Я знаю, что знал, отец мне сообщил. Я опасался, что результат будет такой. И опасения твои подтвердились. Ты сердишься на меня, что я тебя не предупредил об опросе. Ни на тебя, ни на него, так обстоят дела, и надо просто сделать усилие, чтобы понять и принять, мне трудней расстаться с мыслью, что, и живя в Центре, мы могли бы работать в гончарне. Я никогда не думал об этом. Мысль эта не у меня в голове родилась, а из разговора с отцом. Но ведь он не мог быть уверен, что кукол примут. Он пощадил меня и обманул, и благодаря этому все эти дни я как на крыльях летала, и можно было сказать себе, что, в конце концов, ничего не потеряно и не надо плакать над разлитым молоком, ибо и так слишком много слез от этого в мире проливается, ну а теперь рассказывай свои новости. Мне дали на переезд трое суток, включая выходной, который приходится на понедельник, стало быть, в пятницу я приеду из Центра, приеду на такси, не надо твоему отцу забирать меня, в субботу уложим все, а в воскресенье утречком поднимем паруса. Я уже отложила все, что надо будет взять с собой, рассеянно ответила Марта. Снова воцарилось молчание. Ты что – не рада, спросил Марсал. Я рада, рада, сказала Марта. И потом повторила: Рада, рада. На дворе залаял пес Найдён, должно быть, что-нибудь мелькнуло во тьме.
Пикап был уже загружен, двери и окна в гончарне и в доме закрыты, оставалось лишь, по меткому выражению Марсала, поднять паруса. Сиприано Алгор, с напряженным и даже чуть искаженным выражением вдруг резко постаревшего лица, подозвал Найдёна. Несмотря на звучавшую в голосе тревогу, внятную для чуткого уха, зов этот переменил настроение пса к лучшему. До этой минуты он беспокойно и суматошно метался из стороны в сторону, обнюхивал чемоданы и узлы, вынесенные из дому, зычно лаял, силясь привлечь к себе внимание, и по всему было видно, что худшие его предчувствия сбываются, ибо то необычайное, непривычное, из ряда вон выходящее, к чему он готовился в последнее время, – настало, и пришел час, когда судьба, жребий, удел или переменчивость, свойственная желаниям и побуждениям человеческим, должны были решить вопрос его бытия. Потом он улегся возле своей конуры, уложив голову на вытянутые лапы, и принялся ждать. Когда хозяин сказал: Найдён, ко мне, он решил, что, как уже не раз бывало, его приглашают занять место в машине, и это будет значить, что жизнь его останется такой, как была, ничего в ней не изменится, а нынешний день ничем не будет отличаться от вчерашнего, ибо в том она, неизбывная собачья мечта, и заключается. Он удивился, когда пристегнули поводок, чего не случалось в прежних поездках, и еще сильней стало его удивление, переходящее в смятение, когда хозяйка и молодой хозяин погладили его по голове, бормоча какие-то невразумительные слова, и звучавшее среди них его имя вселяло беспокойство, хотя в самих речах не было ничего уж такого неприятного: Как-нибудь приедем навестить тебя. Дернулся поводок, давая понять, что надо следовать за хозяином, ситуация прояснилась, на машине уедут другие хозяева, а с этим он пойдет гулять. Несколько тягостное недоумение по-прежнему вселял поводок, но, вообще-то говоря, это была мелочь, не стоящая внимания. Когда выйдут в поле, хозяин спустит его и даст поноситься за каким-нибудь живым существом, которое заметит перед собой, пусть даже это – сущая пустяковина вроде ящерицы. Утро было прохладное, небо – облачное, но дождем не грозило. Дошли до магистрали, но хозяин свернул не налево, в чистое поле, как ожидалось, а направо, значит, путь их лежал в деревню. По дороге Найдёну трижды приходилось резко тормозить. Сиприано Алгор шел так, как всякий бы шел в подобных обстоятельствах, когда мы обсуждаем сами с собой, хотим мы или не хотим того, о чем нам на самом деле доподлинно известно, что – хотим, когда начатая фраза бросается на середине, когда то вдруг мчимся опрометью, словно отца от петли спасать, то вдруг останавливаемся, замираем на месте, и тут, конечно, даже самый терпеливый и преданный пес поневоле задастся вопросом, не приискать ли ему себе более решительного хозяина. Впрочем, он не мог знать, сколь бесповоротна решимость человека, который вел его. Сиприано Алгор уже у дверей дома Изауры, уже протягивает руку, чтобы постучать, и задерживает движение, колеблется в нерешительности, снова тянет, и в этот миг дверь открывается, будто за ней его ждали, но нет, ничего подобного, просто Изаура Мадруга услышала звонок и вышла узнать, кто же это пришел. Здравствуйте, сеньора Изаура, промолвил гончар. Здравствуйте, сеньор Алгор. Прошу прощения, что обеспокоил, но я к вам с важным делом, а верней, с нижайшей просьбой. Заходите, пожалуйста. Может быть, не стоит, здесь поговорим. Ну, что вы, что за церемонии, заходите, прошу вас. И собаке тоже можно, спросил Сиприано Алгор, он вам пол выпачкает грязными лапами. Ваш Найдён – как член семьи, мы с ним давно знакомы. Дверь закрылась за ними, и полумрак маленькой комнаты окутал их. Изаура жестом предложила присесть и села сама. Мне кажется, вы уже догадались, по какому я поводу, сказал гончар, укладывая у ног Найдёна. Не исключено. Может быть, дочка моя с вами поговорила. Насчет чего. Насчет собаки. Нет, мы никогда с ней в этом смысле о нем не говорили. В каком «этом». В том, что мы, конечно, упоминали его в наших разговорах, но специально о нем не говорили. Сиприано Алгор опустил глаза: Я пришел попросить вас, чтобы приютили его в мое отсутствие. Уезжаете, спросила Изаура. Прямо сейчас, а собаку с собой взять не можем, в Центр животные не допускаются. Хорошо, оставляйте. Уверен, вы будете за ним приглядывать как за своим. Лучше, чем за своим, потому что он ваш. Сиприано Алгор машинально и, скорей всего, чтобы успокоить нервы, подергал поводок: Наверно, я должен попросить у вас прощения, сказал он. За что. За то, что не всегда вел себя с вами учтиво. У меня в памяти осталось другое – как мы встретились на кладбище и как говорили об отвалившейся у кувшина ручке и как потом вы пришли сюда и принесли мне новый кувшин. Да, но после этого я стал невежлив и даже груб, причем случалось такое не раз и не два. Это неважно. Важно. Неважно, и доказательство этому – то, что вы сейчас здесь. Был, уже ухожу. Да, уже уходите. Должно быть, темные тучи заволокли небо, потому что сумрак в доме стал гуще, и было бы вполне естественно, если бы Изаура поднялась и включила свет. Однако она этого не сделала – и не потому, что ей было все равно или у нее возникла какая-то задняя мысль, а просто она не заметила, что еле различает лицо Сиприано Алгора, сидевшего перед ней совсем близко, рукой, что называется, подать, если податься чуть вперед. Кувшин – годный, спросил гончар, холод хорошо держит. Как в первый день, ответила Изаура и лишь в этот миг поняла, как темно в доме. Надо бы свет зажечь, подумала она, но не тронулась с места. Ей не говорили покуда, что у многих людей на свете судьба переменилась от такой малости, как встать и привести в действие источник света, будь то свеча, лампа масляная или керосиновая или современная, но она, конечно, сознавала, что надо бы подняться, иначе это будет как-то вопреки приличиям, но тело противилось, тело не двигалось, отказывалось исполнять повеление головы. И как раз этой полутьмы не хватало Сиприано Алгору, чтобы решиться наконец и выговорить: Я люблю вас, Изаура, а она ответила, как показалось, с болью: И сказали мне об этом в день отъезда. Раньше смысла в этом не было, как, впрочем, и сейчас. Но все-таки сказали. Больше случая не представится, примите это как прощание. Почему. Потому что мне вам нечего предложить, мне не очень долго осталось, будущего у меня нет, как нет и настоящего. Настоящее есть – этот час, эта комната, ваши дочь и зять, которые вас увезут отсюда, этот пес, который лежит у ваших ног. Но не эта женщина. Но вы ведь и не спрашивали. И сейчас не хочу. Почему. Повторяю, потому что у меня ничего нет. Если сказанное вами недавно было прочувствовано и обдумано, у вас есть любовь. Любовь – не дом, и не еда, и не одежда. Но ведь и они – дом, еда, одежда – это не любовь. Не будем играть словами, мужчина не имеет права жениться, если не в состоянии заработать на жизнь. Это вы про себя, спросила Изаура. А то вы не знаете – гончарню я закрыл, а ничему другому не обучен. И будете жить, так сказать, на хлебах у зятя. Больше ничего не остается. Но, значит, смогли бы жить и за счет жены. Долго ли в этом случае продлится любовь, осведомился Сиприано Алгор. Я вот не работала, покуда муж был жив, жила на то, что он зарабатывал. Что же, это в порядке вещей, таков обычай, однако поменяйте супругов местами и расскажите мне, что из этого выйдет. Если любовь должна умереть не своей смертью по этой причине, то, значит, умирает она не по этой причине, а просто – умирает. Не знаю, что вам ответить, не имею соответствующего опыта. Пес Найдён, сочтя, что визит вежливости несколько затянулся и испытывая настоятельную потребность вернуться в конуру, под шелковицу, к скамье размышлений, деликатно встал. Сиприано Алгор сказал: Пора, меня ждут. Так что же – мы прощаемся, спросила Изаура. Мы будем наезжать время от времени, Найдёна проведывать, смотреть, стоит ли еще наш дом, так что прощаемся не навсегда. Он пристегнул поводок и передал его Изауре из рук в руки: Оставляю его вам, он, хотя всего лишь пес, но. Неизвестно, какого рода онтологические спекуляции намеревался развернуть Сиприано Алгор после повисшего в воздухе противительного союза, а неизвестно потому, что его правая рука, сжимавшая поводок, оказалась или очутилась меж ладоней Изауры Мадруги, которая, хоть он и не захотел включить ее в свое настоящее, говорит ему теперь: Я люблю вас, Сиприано, и вы это знаете, я очень люблю вас. Поводок соскользнул на пол, почуявший свободу Найдён отодвинулся, чтобы обнюхать подзор у кровати, а когда через минуту повернул голову, убедился, что визит вежливости сбился с пути, ибо никакой вежливостью не объяснить ни таких поцелуев, ни таких объятий, ни такого пресекающегося дыхания, ни таких слов, которые, хоть и совсем по другим причинам, тоже начинаются и обрываются. Сиприано Алгор и Изаура поднялись на ноги, она плачет от радости и горя, он бормочет: Я вернусь, вернусь, и как, право, жаль, что дверь на улицу не распахнута настежь, чтобы все соседи могли убедиться и всей округе рассказать, что вдова Эштудиозо и вдовый гончар любят друг друга истинно и наконец-то в любви своей друг другу признались. Сиприано Алгор, до некоторой степени вернув своему голосу обычный тон, повторил: Я вернусь, вернусь, что-нибудь придумаем, должен же быть у нас какой-то выход. Единственный выход – остаться, сказала Изаура. Сама знаешь, что не могу. Мы с Найдёном будем тебя ждать. Пес, пока они все трое шли к дверям, что явно сулило скорый выход на улицу, недоумевал, почему поводок теперь оказался у женщины и почему до сих пор она не передала его тому, кто по праву хозяина стянул им собачью шею. Панический ужас стал подниматься из глубины нутра к горлу, но одновременно задрожали лапы от возбуждения, рожденного замыслом, в свою очередь рожденным инстинктом, – когда дверь откроется, со всей мочи рвануться, вырваться и потом, торжествуя, дождаться снаружи встречи с хозяином. Дверь, однако, открылась только после новых объятий и поцелуев, новых пробормотанных слов, и женщина продолжала крепко сжимать в руке поводок, приговаривая: Постой, постой, и вот ведь какие речевые странности – тот же самый глагол, который чуть раньше не в силах оказался удержать Сиприано Алгора, теперь не давал Найдёну убежать. Дверь закрылась, отделила пса от хозяина, но – вот ведь, снова скажем, странности чувствования – отчаяние одного не смогло, в данный, по крайней мере, момент, вызвать в разодранной счастьем душе другого ни соответствия, ни ответа.
