Она всегда отвечала: «Очень хорошо, благодарю вас, мистер Моретти», не рискуя назвать его синьором вместо мистера, – это казалось ей излишней самоуверенностью, вторжением на чужую лингвистическую территорию. Мужчина, который сейчас стоял за конторкой, вроде бы армянин, никогда не спрашивал Джульетту ни о чем, тем более о матери.
Конечно, она врала. Ее мать поживала не очень хорошо, а точнее, совсем плохо. Еще точнее, она умирала – в больнице «Миддлсекс», в двух шагах от кафе «Моретти», но Джульетта предпочитала отделываться общими словами о ее благополучии.
До болезни мать была надомной портнихой. Джульетта привыкла слышать, как стонут клиентки («дамы», как называла их мать), карабкаясь по лестнице на третий этаж, в квартирку в Кентиш-Тауне. Там они стояли навытяжку в корсетах и объемистых лифчиках, пока мать подгоняла на них выкройку. Иногда Джульетта поддерживала клиентку, пока та балансировала на трехногом табурете, а мать ползала кругом на коленях, подкалывая подол. Потом мать стала совсем больная и не могла прошить даже простой шов, и дамы перестали приходить. Джульетта жалела об этом – они гладили ее по руке, угощали карамельками и спрашивали, хорошо ли она учится. («Какая умница ваша девочка, миссис Армстронг».)
Мать копила гроши, экономила на всем, работала сверхурочно, чтобы придать Джульетте особый лоск, отшлифовать ее манеры, подготовить к блестящему будущему. Джульетту посылали учиться хореографии и фортепиано. Она даже брала уроки красноречия у одной женщины в Кенсингтоне. Она получила стипендию на обучение в частной платной школе, где целеустремленные девочки учились у еще более целеустремленных учительниц. Директриса порекомендовала Джульетте пойти в университет изучать современные языки или юриспруденцию. А может быть, она хочет попробовать сдать экзамены в Кембридж и Оксфорд? «Они ищут таких девочек, как ты», – сказала директриса, но не объяснила, каких именно.
Джульетта бросила учебу, перестала готовиться к блестящему будущему – ей пришлось ухаживать за матерью, у которой, кроме нее, никого не было. После смерти матери Джульетта не вернулась в школу. Почему-то ей казалось, что это невозможно. Той шестиклассницы, всячески старающейся выслужиться перед взрослыми, полузащитницы в школьной хоккейной команде, звезды школьного драматического кружка, ежедневно упражнявшейся на школьном пианино (потому что дома пианино некуда было ставить), активной участницы отряда герл-гайдов
[6], обожающей театр, музыку, живопись, – не стало. Утрата преобразила ее, и она исчезла. И насколько Джульетта могла судить, так и не вернулась.
У Джульетты вошло в привычку заходить к Моретти каждый раз, когда мать лежала в больнице «Миддлсекс». Именно здесь она сидела, когда мать умерла. Это был лишь «вопрос дней», как выразился врач, определивший мать в палату тем утром. «Время пришло», – сказал он Джульетте. Понимает ли она, что это значит? Да, ответила Джульетта. Это значило, что она вот-вот потеряет единственного человека, который ее любит. Ей было семнадцать лет, и она горевала о себе почти так же сильно, как и о матери.
Отца своего Джульетта никогда не знала и не испытывала к нему никаких чувств. Мать как-то туманно говорила о нем, и Джульетта, похоже, была единственным доказательством, что он вообще существовал. Моряк торгового флота, он погиб в результате несчастного случая и был похоронен в море еще до рождения Джульетты. Она иногда предавалась фантазиям о коралловых костях и перлах вместо глаз
[7], но сам этот человек был ей глубоко безразличен.
Смерть матери, напротив, требовала поэтичности. Когда на гроб упал первый ком земли, у Джульетты перехватило горло. Мать задохнется под этой толщей, подумала она, сама уже задыхаясь. В мыслях возник образ: мученики, задавленные насмерть высыпанной на них кучей камней. Это я, думала Джульетта, вот так меня раздавит потеря. «Не ищи затейливых метафор», – говорила когда-то учительница английского языка, проверяя ее сочинения, но смерть матери показала, что не бывает слишком вычурной метафоры, когда скорбишь. Смерть ужасна и потому нуждается в приукрашивании.
В день, когда умерла мать, погода стояла гадкая – мокро и ветрено. Джульетта сидела в теплом убежище у Моретти, сколько могла. Она пообедала сыром с поджаренным хлебом – сыр с поджаренным хлебом, который подавали у мистера Моретти, неизмеримо превосходил все, что ели у Джульетты дома («Это итальянский сыр, – объяснил мистер Моретти. – И итальянский хлеб»), – а потом, сражаясь с собственным зонтиком, одолела всю обратную дорогу по Шарлотт-стрит до больницы. Придя в палату, она узнала, что никогда нельзя полагаться ни на чьи чужие слова. Оказалось, что смерть матери была вопросом не дней, а лишь пары часов и она умерла, пока Джульетта смаковала свой обед. Когда Джульетта поцеловала мать в лоб, он был еще теплый, и слабый запах материнских духов, ландыша, пробивался сквозь больничную вонь.
– Вы совсем чуть-чуть опоздали, – сказала санитарка, словно смерть матери была автобусным рейсом или театральным представлением. На самом деле это была развязка драмы.
И вот – все кончено. Finito.
Работникам кафе «Моретти» тоже пришел конец – их всех интернировали после объявления войны, и ни один не вернулся. Джульетта слыхала, что мистер Моретти потонул на «Звезде Арандоры» летом 1940 года вместе с сотнями его компатриотов, тоже интернированных. Многие из них, подобно мистеру Моретти, держали кафе и рестораны.
– В «Дорчестере» совершенно разучились обслуживать. Просто безобразие, – сказал Хартли.
Но то Хартли, что с него взять.
Визиты в кафе «Моретти» навевали на Джульетту грусть, и все же она продолжала туда ходить. Воспоминания о матери будили печаль – что-то вроде балласта, противовеса для собственной души Джульетты, которую она сама считала чересчур легкомысленной и беззаботной. Мать представляла для нее некую истину – нечто такое, от чего Джульетта удалилась за прошедшее со смерти матери десятилетие и сама это знала.
Она коснулась нити жемчуга у себя на шее. Внутри каждой жемчужины скрывается крохотная частица, инородное тело, загрязнение. Это и есть истинная душа жемчуга, верно ведь? Красота жемчужины – лишь попытка бедной устрицы как-то оградить себя от боли. От грязи. От истины.
Устрицы напомнили Джульетте Лестера Пеллинга, младшего инженера программ, а Лестер, в свою очередь, Сирила, с которым она работала во время войны. У них двоих много общего. С этой мысли она перескочила на другую и в конце концов пришла обратно к Годфри Тоби. Все на свете взаимосвязано – огромная сеть, что простирается через время, через историю. Форстер, конечно, призывал «только соединить»
[8], но Джульетта решила, что порой бывает нужно и отъединиться, рассечь все связующие нити.
