– Дочь?
«А я знал, что у Кривицки есть дочь?» – подумал Серефин и покосился через плечо на Остию. Та ободряюще кивнула, что, судя по всему, означало «да».
– Да, Фелиция! – сказал Кривицки. – Ваше высочество, позвольте угостить вас выпивкой. Вы только вернулись с фронта?
Серефин вдруг оказался за столом, а перед ним стояла новая кружка с напитком. Кацпер и Остия обменялись взглядами, но Серефин едва это заметил, слишком сосредоточившись на запотевшем стекле.
Ему определенно не стоило это пить.
«Что ж, придется чем-то пожертвовать», – подумал он, поднимая кружку. Пятую или шестую? Он понятия не имел.
– Да, мы только вернулись с фронта, – сказал Серефин.
– Что нового на войне? – спросил Кривицки.
– Да там все то же, что и всегда, – выпалил Серефин. – Разве там что-то изменилось за последние, сколько, пятьдесят лет? Хотя я этого уже и не жду. Слишком оптимистично надеяться, что завоевание Волдоги что-то изменит.
Кривицки смотрел на него с недоумением. Остия пронзала его взглядом, наполненным недоумением. Ох, верно, ему не следовало выражать свое презрение к войне вслух. Конечно, он же ребенок с плакатов, призывающих к войне.
– Но мы одолеем набожный Калязин, – продолжил он, чувствуя смущение от того, что приходится оправдываться. – Скоро мы их сломаем. – Он наклонился через стол к Кривицки, а тот непроизвольно потянулся к нему в ответ. – Я это чувствую. Война закончится во время моего правления. Если не раньше.
Для этого были все признаки: завоевание Волдоги, появление девчонки-клирика, которое уже само по себе подразумевало отчаяние, то, что войска смогли добраться до гор Байккл. Но Серефин не полагался на надежду.
Кривицки поднял брови. Транавийский принц не стал бы воспринимать свое предстоящее правление как должное. Транавийцы вообще не воспринимали свое будущее как должное. Но Серефин слишком долго пробыл в Калязине.
– Так скоро? – спросил Кривицки.
Серефин энергично закивал. А затем нахмурился. Разве Кривицки не упоминал свою дочь? Так где же она? И тут Серефин понял, что спросил о ней, даже не осознав этого.
Ему определенно не следовало пить последнюю кружку эля.
Судя по виду, Кривицки чересчур обрадовался перспективе представить свою дочь Верховному принцу. Он вышел из-за стола и вернулся с девушкой, которая выглядела так, словно только недавно отказалась от няньки.
Серефин с отчаянием покосился на Кацпера, но тот лишь пожал плечами.
Фелиция совсем не походила на отца. У нее были светлые волосы и бледно-лиловые глаза. Она выглядела нежной и красивой. Серефину придется присматривать за ней.
Она поклонилась ему. Согласно придворному этикету, ей следовало присесть в реверансе, но они находились далеко от дворца.
«Кровь и кости, как же она молода», – подумал он. Хотя на самом деле она была всего на год или два моложе самого Серефина. Просто выглядела более юной. В его затуманенном разуме возникла мысль, что, призвав всех подходящих славок в Гражик, его отец отсеивал слабых и концентрировал сильную кровь в сердце Транавии.
– Приятно наконец познакомиться с вами, ваше высочество, – произнесла девушка, когда он взял ее за руку и поднес к губам для легкого поцелуя.
Ну, он надеялся, что для легкого. Чувство меры покинуло его еще две кружки назад. Да и перед глазами все расплывалось сильнее, чем обычно, что случалось только при сильном опьянении.
– Мне тоже, – ответил он. – Вы направляетесь в Гражик?
Единственный глаз Остии расширился от тревоги. А Серефин удивился, когда Кривицки ответил вместо дочери.
– Конечно, – сказал он. – Уже несколько поколений не проводился Равалык, и его нельзя пропустить. И мы будем рады, ваше высочество, если вы присоединитесь к нам.
«Ах, так вот почему Остия скорчила такое лицо», – понял он. Стоило Серефину посмотреть на нее, как она и вовсе опустила взгляд на стол. Ему и самому не нравилась идея путешествовать с лейтенантом и его дочерью. Но и отказываться с его стороны было бы невежливо, хотя он не особо придерживался правил приличия. Кроме того, Кривицки хотел извлечь из этого выгоду и показать свою дочь с хорошей стороны перед Ра-валыком.
Поэтому Серефин решил уйти от ответа.
– Прошу прощения, мы весь день провели в седле, и уже поздно. Было очень приятно с вами познакомиться, – попрощался он, а затем направился на второй этаж постоялого двора.
Как только они оказались там, он застонал.
– Так непривычно видеть, как ты строишь из себя дворянина, – сказал Кацпер.
– Я принц, – ответил Серефин. – И не должен никого из себя строить.
Но Кацпер бросил на него такой выразительный взгляд, что ему оставалось лишь отмахнуться. Серефин прислонился к стене.
– Как думаете, сколько лет Фелиции?
– Лет семнадцать, – предположила Остия.
– Вряд ли она долго протянет среди тех, кто вырос при дворе.
– Согласна.
Серефин поморщился. Ему хотелось еще кое-что сказать, но Остия подтолкнула его к двери.
– Иди спать, Серефин. Нам придется рано встать, чтобы уехать до того, как Кривицки это заметит, и не забывай про похмелье.
– Я действительно не готов вновь общаться со знатью, – нахмурившись, задумчиво произнес Серефин, когда она подтолкнула его к комнате.
– Добро пожаловать домой, ваше высочество.
10
Надежда Лаптева
«Крсник, бог огня, молчалив и спокоен, но, когда последователи взывают к нему – а он их выслушивает, – становится безжалостным и разрушительным».
Писания святых, 17:24
Надя смотрела на Малахию, чувствуя, как ужас расползается по позвоночнику. Он пошел вокруг церкви, оставляя на досках кровь. Она отступила на шаг, потом еще на один и еще, увеличивая между ними расстояние, пока не почувствовала, что может убежать. Ее дыхание превратилось в судорожные вздохи, а ей все еще не верилось в происходящее. Наверное, он солгал.
– Что это значит? – спросила она, а затем тихо добавила: – Хотя это уже не имеет значения.
Надя сжала четки в руке. Возможно, ей стоило прикончить еретика сразу, а не тянуть так долго. Второй рукой она нащупала кинжал.
Марженя была полностью согласна с ней. И Надю тут же окутало жгучее желание избавить мир от этого ужасного юноши, пока он не пролил еще больше крови.
Малахия хмурил брови, а стены покрывало столько его крови, что Надя удивлялась, как он все еще держался на ногах. Ужас отразился на его лице, когда он, пошатываясь, отступил от стены.
– Kien tomyszek, – пробормотал он.
