Памяти.
И я беру его.
Спасибо.
За шанс, за… за все…
И она благодарна, ведь я приняла не только ее имя, но и долги, которые мешали отправиться предначертанной дорогой. Но теперь она спокойна за всех…
Поцелуй в щеку.
Холодное касание губ… и храм качается. Не храм — повозка, колеса которой скрежещут и подпрыгивают на камнях. А я лежу, будто в колыбели, завернутая в одеяла, укрытая заботливо. И девочка-оннасю дремлет в ногах…
Солнце.
День.
Новый. Я жива и… и получилось? Я улыбаюсь солнцу, жмурясь, и от света слезы текут из глаз. Ничего… если я правильно поняла, Иоко ушла окончательно. А я плакать не умею.
Или…
Я улыбнулась солнцу.
Жизнь продолжается, а значит… значит, все у нас будет хорошо.
— Женщина, когда ты ворчишь, становишься старой и некрасивой. — Урлак нес меня легко, будто и вправду была я невесома. — Не ерзай…
— Я не ерзаю и не ворчу.
— Но споришь.
— Спорю, — согласилась я, пытаясь вывернуться и посмотреть, что делается за широкой его спиной. — И буду спорить, так что привыкай…
Горячая вода.
Травы.
И обожженные руки. Боль возвращается постепенно. Сперва напоминают о себе ребра, и дыхание мое сбивается. Я сдерживаю стон, однако Урлака не обмануть. Он замирает, потом встряхивает головой и ворчит:
— Надеюсь, оно того стоило…
Спустя час я оказываюсь в постели, укутанная меховым одеялом по самые уши. Повязка туго стягивает грудь, и дышать получается с трудом, но с лекарями не спорят. Господин Нерако недоволен.
И не тем, что его на рассвете выдернули из постели.
Нет.
Как может женщина вести себя настолько безответственно?
Не знаю.
Пузырь со льдом на голове.
Грелка в ногах.
Корка вонючей мази, покрывавшая лицо. И ощущение, что запах ее, отнюдь не травяной, проникает в кожу. Мне становится жарко.
И холодно.
И я проваливаюсь в сон.
Выбираюсь лишь затем, чтобы выпить горькое зелье…
— Она еще не способна говорить… — голос Урлака гремит, что водопад горы Тэндзю. И грохот этот меня не пугает. Камни? Вода… пускай. Вода тоже бывает живой. И прохладной.
Сон.
Прерывистый.
Мне так и не удается побывать на берегу, зато я вижу черное солнце, которое встает из неба, чтобы утонуть в земле. Оно клокочет и выплевывает черные протуберанцы, и море закипает, выпуская сонмы разгневанных душ.
Мир странен.
Страшен.
Но… я смотрю в глаза черного бога и нахожу в себе силы выдержать взгляд.
И у богов есть дети.
Давным-давно, когда мир нынешний был еще мягок и податлив, боги гуляли меж людей, а порой и становились людьми, чтобы в хрупкой шкуре их сыграть в настоящую жизнь.
Боги рождались.
И жили.
И он тоже не исключение. Он выбрал женщину, чья жизнь была коротка, как полет лепестка сливы. Он дал ей сил… И все равно даже столетие пред вечностью лишь миг. И пожалуй, та женщина ничем-то не отличалась от прочих. Разве что смеялась звонко. И глаза ее были ярки. И смотрела она на темного бога так, как никто и никогда больше… у нее родился сын, а у того сына — другой… и дочь… и он потерял нити крови, хотя порой и встречал тех, кого мог бы назвать своим ребенком. Их было не так и много, а со временем становилось все меньше и меньше. Обрывались нити судеб, и полотно мира освобождалось от сомнительного дара проклятий.
Потому, когда в один из храмов, в которые люди без нужды заглядывать опасались, подбросили младенца, бог, пожалуй, удивился. Да. И заглянул в синие глаза. Узнал. Принял. Благословил, как умел, но… что еще он мог сделать? Забрать дитя в нижний мир, вырастить средь демонов-ону и заблудших душ, которые слишком прогнили, чтобы выдержал их Радужный мост? Научить срывать жизни?
Нет.
Он дал силы выжить. И приглядывал. И защищал, как умел, ибо даже жрецы его оказались не чужды страха и отвращения.
Ребенок рос.
И выглянул в мир. И сумел в мире зацепиться. Он был подобен колючему семени репейника и порой совершал поступки, которые и у мертвого бога вызывали неодобрение, но… рос и обзаводился знакомыми. И женщина, принявшая его — она пришла в храм просить о смерти мужа, — действительно позаботилась о мальчишке. Она поселила его в настоящем доме.
Наняла учителей.
И сама появлялась достаточно часто, чтобы мальчик привязался. Проклятым детям тоже нужно кого-то любить…
Я не могу спрашивать.
Я лишь смотрю на кроваво-красные поля, по которым бродят чудовища вида самого удивительного. Некоторые длинноруки, но при том лишены ног, что не мешает им споро перемещаться, ловить ускользающие обрюзгшие души. Другие подобны змеям. Третьи… я вовсе не желаю запоминать их внешний вид или попадать в мир, который прокляли сами боги.
А еще я знаю, кем была та женщина.
И зачем она взяла мальчишку.
И наверное, одно время он полагал себя ее сыном. Как я называла себя дочерью. Это… судьба? Дорога? Я не знаю. Знаю лишь, что когда она принесла ему свитки, написанные не на шелке, но на коже, он принял их с благодарностью.
Сила ничто, если не подкреплена знанием.
А она… она умела ждать и не стеснялась возвращаться в храм, куда принесла прядь волос и новое кимоно, которое приготовила мужу в подарок. Всего-то и надо, что возложить на алтарь, а после забрать, надеясь, что бог, убедившись, что она заботится о проклятом отпрыске его, исполнит малую просьбу.
Я ведь помню тот наряд.
Он был из бледно-зеленого шелка, будто молодая трава, выглядывающая из-под снежного полога. Серебряное шитье. Сложный узор из листьев и сов, в глаза которых вставили крохотные камни.
А когтистые лапы сжимали змей.
Кимоно было роскошным.
Чересчур.
И отец долго мерил его, а матушка помогала надеть… неужели она уже тогда знала… не знала, но надеялась.
Душа отца давно ушла по пути перерождений, и нет нужды лить слезы о нем. А что до женщины, то, получив желаемое, она вдруг осознала, что утратила куда больше, нежели обрела.
Тварь.
Мои мысли здесь окрашены черным. И это предупреждение: гнев ведет вовсе не туда, где мне хотелось бы оказаться. А потому осторожней…
Я буду осторожна.
И надеюсь, что матушка моя получит заслуженное и после смерти.
