Мы сидим.
Я и судья, который устроился прямо на досках. В ладони он держит пиалу и смотрит не на меня, а на чай. Темный. Горький.
Травяной.
Мацухито недовольна. И ее недовольство, смешанное со страхом — появление в доме чиновника высокого ранга дурная примета, — проявляется в странной форме.
Рисовые колобки кривоваты. А крохотные мандцю выглядят на редкость неряшливо. И чайник она подала темный, обгоревший с одного бока.
За нами наблюдают.
Я чувствую их беспокойство, и, признаться, оно меня радует, оно — лучшее подтверждение тому, что я нужна в этом мире.
Араши стучит деревянными мечами, выплескивая гнев на деревянный столб.
Ее тоже ранило, останутся шрамы на боку, но это ее, кажется, не слишком беспокоило. Или же она привыкла скрывать беспокойство за действием.
Кэед тоже во дворе.
Устроилась с шитьем на маленькой скамеечке, и старое дерево, пусть и лишенное листвы, укрыло ее своей тенью.
Мацухито на кухне…
Юкико не отходит от колдуна, который уже начал вставать и даже выходит во двор, но все равно слишком слаб. И я знаю, что его это злит. Мужчины не умеют принимать слабость.
Пускай.
— Госпожа оказалась в сложной ситуации. — Верховный судья закрывает глаза. Он неподвижен и больше похож на статую из тех, которые лепят из воска и разрисовывают яркими красками, нежели на живого человека. — Некоторые говорят, что должно наказать весь род, ибо преступление, совершенное вашей матерью, велико…
Не казнят.
Если бы хотели, не стали бы дожидаться выздоровления…
И заступничество Урлака не помогло бы.
Спокойно.
— Однако, поскольку она прилюдно отказала вам от дома, а потом в присутствии многих свидетелей заявляла, будто не желает называть вас своей дочерью, я делаю вывод, что вы более не относитесь к ее роду…
И вновь пауза.
Мне позволяют обдумать.
Или хотят помучить неизвестностью? Я не из тех, кто испугается недомолвок.
— Я с покорностью приму вашу волю, господин…
Я склоняюсь, раздумывая, дадут ли мне время подготовиться к побегу. В нынешнем состоянии я далеко не уйду…
— …все сходится на том, что если бы госпожа вошла в род нового супруга, она окончательно разорвала бы связь…
…и обезопасила себя, ибо его решение ничто перед словом Наместника. А тот подчинится Императору…
— Не поставит ли это моего супруга, — я беру кусок карамели, но не рискую пробовать, так и застываю с ним, липким, тающим от тепла моего тела, — в ситуацию, когда он вынужден будет выбирать между женщиной и законом?
А он улыбнулся.
Без снисходительности, без… издевки? Просто улыбнулся. Уголками губ. И коснулся носа сложенными щепотью пальцами.
— Нет, — в конце концов произнес он. — Тьеринги нужны Императору. И Наместнику…
…не настолько нужны, чтобы не спровадить их на проклятые земли. Но эту мысль стоит оставить при себе.
— И никто не станет вызывать недовольство их из-за женщины… тем более если эта женщина покинет город.
Что ж, условия вполне приемлемы.
И я прикрываю глаза.
Я ведь все равно собиралась уехать… мое место там, на берегу, где вода уже не будет держать камни, а чайки не будут казаться нарисованными на холсте неба.
— Я… поняла.
Но обидно.
Иррациональная обида.
Я ведь не виновата, что…
— Но быть может, господин сочтет возможным рассказать…
Карамель плавится в ладони, и, кажется, на платье тоже попало, что обидно: подобные пятна плохо выводятся. И зачем я вообще ее взяла?
В городе пропадали люди.
Люди пропадают всегда, это данность. Кто-то погибает в канаве, кто-то исчезает бесследно за стеной Веселого квартала, и молчаливые стражи его, вросшие корнями в город юдзё, твердят, будто понятия не имеют, что произошло.
Уходят из дома, чтобы не вернуться, старики.
Теряются дети.
Нищие, бедняки и те, кто стоит по другую сторону закона. До них городу и судье дела не было, но вот иные люди…
Пропал благородный Номату, торговец, исправно плативший подати и не забывавший присылать ко двору Наместника дары. Его семья пребывала в растерянности.
Господин Номату был здоров и силен.
Да и пропал не один, но с двумя охранниками, с которыми, поговаривают, не расставался, даже навещая супругу…
Именно она и рассказала, что в последние дни господин Номату сделался чрезмерно сластолюбив, а еще несдержан на язык. Он то ругал жену, с которой прожил без малого двадцать лет, что подурнела и постарела, то просил прощения, то дарил дары, то грозился поколотить.
А еще уходил из дому, прихватив охрану.
Куда?
Не в лавки. И не в чайную. И… госпожа подозревала, что на пути господина Номату встретилась некая женщина, и отнюдь не юдзё, которые случались, но… умная жена не будет заострять внимание на глупостях.
Женщину не нашли, господина Номату тоже.
А за ним пропал и некий Тайдзё, про которого известно лишь, что он был третьим сыном весьма уважаемого человека и частым гостем за стеной.
Но там его не видели.
Давно не видели.
С осени еще.
Куда подевался? Кто знает…
Были еще люди. Разные… много… достаточно много, чтобы Наместник обеспокоился и велел заняться этими исчезновениями.
И их оказалось куда больше, нежели думали.
Приезжие.
Люди, прибывшие в город, когда на день, когда на несколько, вдруг задерживались и… исчезали, часто — не одни, но с охраной.
— Зачем это ей? — Я все-таки положила карамель на тарелку. Здесь это было не принято, но сомневаюсь, что малое нарушение правил так уж покоробит человека, выследившего хозяйку демонов. — Не понимаю… у нее ведь все было… все… отец никогда и ни в чем ей не отказывал, а она его… нет, не убила.
Ему легко рассказывать. Я уверена, что эта легкость не естественного свойства, но лишь след его дара. И пускай. Мне нужно выговориться. Мне нужно освободиться.
И я говорю.
Про бога.
Кимоно.
Болезнь и смерть. Мальчика-колдуна, способного забрать тень. И пса, замученного моей матерью… про все, что знаю, и даже больше.
Город, которого не стало.
Девушка, чье имя означает цветок чертополоха. И ее просьба…
