Здесь нет места мужчинам.
Не сейчас.
Городская стена покрыта мхом и плющом. В ней зияют провалы, сквозь которые на меня смотрят… смотрят, определенно. Оно здесь, кем бы ни было…
— Здравствуй. — Я останавливаюсь у ворот, которых нет. — Я пришла.
Шаг.
И я внутри города.
Звонко лопает струна, а мир неуловимо меняется. Теперь он — продолжение моего сна. И хорошо.
— Ты здесь? Смотри, что я принесла…
Белое погребальное кимоно ложится на камни, а рядом становятся шелковые туфельки, расшитые белым бисером.
Узор украшений.
Монеты из фольги, слишком яркие, слишком легкие, и ветер так и норовит зачерпнуть горсть их, закружить. Я же достаю горшочек с углями.
Разжигаю огонь.
И сыплю ароматные травы.
Я произношу слова, записанные на шелковых свитках. Я учила их, но оказалось, что в этом не было нужды, поскольку я знала, что и как говорить.
Кусок ткани на землю.
Круглые камни грузом.
Тарелки.
Миски.
Угощение… где же ты, девушка, которая забрала весь город?
— Я просто хотела, чтобы им было больно… им всем, — сказала она, выступая из тумана. И молочный, плотный, он обрел форму. — И чтобы они исчезли… и… так тяжело уходить, зная, что никто не будет наказан…
— Будет. — Я присела.
И она опустилась рядом. Пальцы коснулись ткани кимоно, и погребальное одеяние вспыхнуло, чтобы осыпаться пеплом, и ей пришлось впору.
— Красиво, — сказала она. — Спасибо… ты хочешь, чтобы я ушла?
— Да.
— Я могу убить тебя. Здесь не сон.
— Да.
— Ты не боишься?
Боюсь.
Я не глупа. Я понимаю, что моя затея — лишь авантюра, которая может обернуться печально, но… я не могу позволить, чтобы сюда пришел Урлак. Мужчин она точно не пощадит, а у меня есть шанс. Крохотный.
— Хорошо, я не люблю, когда лгут… знаешь, приходил один до тебя… он обещал помочь, а потом исчез… совсем.
— Его убили.
— Кто?
— Подозреваю, тот, кто боялся, что правда о торговле людьми выплывет. Но это было давно… очень давно.
— И все, кто был виновен, умерли? — уточнила Азами.
— Да.
— И мне некому мстить?
— Пожалуй, что да.
— А справедливость?
Я закрыла глаза. Что ответить? Справедливости не существует, ведь иначе не ушла бы Иоко, устав бороться с миром. А от Юкико не отказалась бы мать… и Мацухиро не осталась бы одна, и… Кэед… Араши нашла бы свое место в мире, а Шину не предала бы нас…
Или все-таки…
Я жива.
И они тоже.
Будем ли мы счастливы? Не знаю. Но у нас есть шанс, и глупо было бы его не использовать.
— Возьми, — я протянула рисовый колобок, на который уронила каплю из темного флакона. — Тебе нечего делать среди живых, но и среди мертвых твое время вышло…
Ее пальцы замирают.
Это не яд.
Это лишь дыхание бога.
— А если я не хочу… если… — Белые крылья фурисодэ раскрываются и удлиняются, превращаясь в туман, а в нем проступают лица.
Множество лиц.
Множество душ, связанных одной волей. Измученных, взывающих, и я слышу их шепот, который подобен грому в железной банке. Я чувствую их боль.
И надежду.
— Если я просто тебя убью? — Она становится выше.
И сильнее.
И…
— Тогда я умру, а ты снова останешься наедине с ними…
Азами оглядывается. И лицо ее кривит обида.
— Нет… нет… не хочу… не…
Туман кипит, почти выходя из-под контроля. Еще немного, и тонкие поводки ее воли лопнут, а тогда…
Я выливаю содержимое флакона на ладонь и, поднеся к губам, дую… губы мои рождают ветер, а тот несет сизую мглу в туман. Ее становится больше и еще больше, она горька, как чувство вины, и обещает покой. И потому белесые рты призраков раскрываются. Каждый норовит ухватить кусок этого то ли яда, то ли благословения…
— Что ты творишь… — Азами поворачивается ко мне и вскидывает руки. Когти ее отрастают, а тело ломается, приобретая новые черты. — Я не хочу… так нечестно…
— Честно. Теперь не тебе их судить…
Туман рассеивается.
И сила ее уходит в землю, сквозь шелк платка и золото фальшивых монет. Он трещит над огнем, но тот слишком силен, чтобы просто погаснуть. Я же по-прежнему протягиваю рисовый колобок.
Мы стоим долго.
Пока солнце не вздрагивает, чтобы сорваться с нити полудня.
— Ты ведь отведешь меня? — Ее прохладная рука ложится в мою ладонь. — Я не хочу вместе с ними… отведи меня сама, пожалуйста…
— Хорошо.
И я не удивляюсь, когда перед нами открывается дорога к храму. Темные плиты ее покрыты белым траурным мхом, и это даже красиво.
А в храме по-прежнему пусто.
И лишь седовласая женщина пытается справиться с ткацким станком.
— Запутались, — говорит она, поворачиваясь к нам. — Представляете? Порой нити такие упрямые… сейчас мы кое-что исправим.
Нож в ее руках ловко подрезает некоторые нити…
И я вижу, как спотыкается кривоглазый человек в переулке, падает, схватившись за бок, стонет. Он обречен, поскольку крохотный отросток, воспалившийся в животе его, вот-вот разорвется. Ему будет больно. Слишком больно, чтобы дойти до грязной чайной, где была назначена встреча. Безликий, которому обещали без малого сто монет за голову какой-то женщины, так и не дождется заказчика.
Вздохнет и, перевернувшись на другой бок, уснет навеки некто Нихору, прозванный Молчуном. Он уйдет спокойно, и лишь жена да дети вздохнут с немалым облегчением. А после похорон и вовсе покинут город, в котором станет небезопасно.
Место не останется пустым, уж больно выгодное это дело — дарить людям грезы и забвения, — но в суматохе и войне, которая затронет и городскую стражу, никому не будет дела до какой-то там Иоко, чья лавка сгорела, а сама она куда-то да сгинула…
— Спасибо. — Я не знаю, стоит ли благодарить за чужую смерть.
Торговля наркотиками — это плохо, но…
Не мне судить.
Не мне решать… я лишь человек, а вот Дзегокудаё — нет, и она в своем праве.
— Не за что… не за что… а ты, девонька, что стоишь? Подойди… нам с тобою надобно новый узор решить… а ты уже иди, видящая… иди… твой-то волнуется… хороший мужчина, и дети у вас сильные получатся… девочек береги, не так много моей крови в мире осталось.
