— Согласен. — Тьеринг вытащил-таки клинок.
И где-то заплакала птица.
Мелькнула в небесах белесая тень и исчезла, когда драконы на ткани зонта сделали круг. Из оскаленных пастей вырвалось пламя.
Рисованное.
А если бы тьеринг не дождался…
…если бы…
Мы шли так быстро, как это вообще было возможно. И не отпускало ощущение внимательного взгляда, которым меня провожали… и не одного… из каждой подворотни, из-за низких стен, с крыш и ветвей на меня смотрели…
…следили…
…выжидали… и магия храма, окутывавшая нас полупрозрачным облаком, истончалась. Еще немного, и…
Мы успели.
Стена.
И ворота.
Молот на цепи… открывают долго, я почти успеваю замерзнуть. И тем острее ощущается чужое тепло. Тьеринг набрасывает мне на плечи свою куртку.
Он по-прежнему зол.
И…
Его нельзя отпускать.
Ночь опасна. И нынешняя опасней прочих.
Бродит по пристани Бледная невеста, ищет среди мужчин того единственного, кто способен кровью своей растопить ее сердце. Вот только нет его ни в мире подлунном, ни в мире надлунном, ибо сердце красавицы украли духи-оно, разгневавшись, что отказала она некогда их повелителю…
Прячется на перекрестке улицы Темников и Пекарей хари-онаго, людоедка. Волосы ее длинны, и каждый волосок заканчивается крючком. Пляшет она в лунном свете, а встретив путника, смеется. И если тот засмеется в ответ, волосы впиваются в плоть, раздирая несчастного на куски…
Гремит ветвями дерев призрак конской головы, и мелькают под сенью крыш зловредные тэнгу…
— Госпожа. — Девочка оннасю упала на колени и обхватила мои ноги. — Вы живы, госпожа…
Фонарь она уронила, но хорошо, масло не расплескалось.
— Жива…
— Погоди, — голос Кэед был далек от дружелюбного. — Как знать, она ли это…
Мелькнули желтые глаза, и из темноты выступила кошка, потерлась о ноги…
— Она. — Оннасю всхлипнула и мазнула по лицу рукавом. — Госпожа…
Мне протянули гвоздь и серебряную ложку.
Зеркальце на цепочке.
Сверток сушеной травы, пахший ромашкой и мятой. Брызнули водой и поднесли огонь. И лишь тогда позволили переступить порог.
Тьма заухала.
— Идемте. — Я решительно взяла тьеринга за руку. — Сегодня не та ночь, когда стоит разгуливать в одиночестве…
И как я вообще решилась выйти из дома…
Нет, я выходила утром, после рассвета, и думать не думала, что посещение храма затянется. Да и… признаюсь, робкие воспоминания Иоко о ночи цветных фонариков казались мне чем-то сказочным, отвлеченным, вроде нашего Рождества…
Еще один обычай, в котором если смысл и есть, то скрытый…
Тьеринг, к счастью, спорить не стал, лишь счел необходимым заметить:
— Женщина, ты уверена?
В том, что не желаю отдавать гостя нежити? Определенно… и слухи… слухи уже идут, сколь подозреваю, вполне определенного плана. А что после нынешней ночи их прибавится, тут и думать нечего. Как-нибудь переживем…
— Вполне.
Я сама закрыла ворота на засов.
На два засова. Откуда и когда появился второй? Не столь уж важно, главное, что и во дворе, и в саду, и в доме висели фонарики. Желтые. Синие. Розовые. Сложенные из бумаги и украшенные всего двумя знаками, но… их света хватало, чтобы коварные духи держались в стороне.
О нет, они будут ждать.
Смотреть.
И быть может, попытаются погасить огонь. Я слышу, как хлопают невидимые крылья, однако и мы будем следить… благо в доме хватит свечей, чтобы дотянуть до рассвета.
И впредь я буду куда более осторожна с чужими воспоминаниями. И с чужими обычаями.
ГЛАВА 16
Одна женщина была настолько жадной, что, раскладывая рис своим детям, всякий раз пересчитывала его в чашке: а ну как случится дать лишнего?
Она и сама-то не ела досыта.
А дети… дети были чужими, и потому риса с каждым днем становилось все меньше. Однажды они умерли, уж не знаю, сразу ли или же по очереди, и от голода ли… сказки избегают лишних подробностей. Главное, что женщина осталась одна.
Почти.
— Считаешь ли ты рис, матушка? — пели птицы за окном.
— Лишнего смотри не возьми, — упреждал ее бамбук тихим шелестом. А старый клен лишь поскрипывал, и в том ей слышался упрек.
Она долго держалась, но все-таки сошла с ума и разрезала себе живот, высыпав в него весь рис, который только был в доме. А после превратилась в чудище о двух голодных ртах. Один ест, другой проклятия извергает, или наоборот. Главное, что и теперь остановить это чудище, способное заглотить целиком всадника вместе с лошадью, можно, высыпав на дорогу горсточку риса.
Чудище бросится ловить зерна.
И пересчитывать.
И…
Горят разноцветные фонарики. И стол накрыт, пусть и не время уже для ужина. Я, странное дело, совершенно не голодна. Сижу. Пью чай.
Разглядываю мужчину.
И пытаюсь отделаться от неприятного диссонанса.
Он уродлив.
Обыкновенен.
Плоское лицо. Белое и рыхлое. Круглые глаза, точно у рыбы. И цвет водянистый, прозрачный. Такой бывает у старого льда, на который опасно ступать.
Европеоидный тип.
И кожа его вовсе не так уж бела. Ветра и солнце хорошенько ее выдубили. Да и не в них дело, есть в моем госте кровь местных жителей, пусть и немного.
Не старый.
И не молодой… морщинами вот обзавелся, сединою опять же, но к ней у Иоко претензий нет. А вот крупный нос горбинкой ей неприятен, как и шрам на щеке. Смешная… шрам этот крохотный, словно ниточка, прилипшая к коже. И я бы не отказалась прикоснуться к нему, проверить, столь ли он гладок, каковым кажется.
А вместо этого держу обеими руками кружку с цветочным чаем и этим вновь нарушаю правила.
Мои молчат.
Они исчезли в доме, оставив на улице девочку-оннасю с ведерком углей и запасными фонарями. И вновь никому-то и в голову не пришло, что она тоже ребенок и наверняка боится…
Жестокий мир.
И я становлюсь такой же, если не спешу отменить приказ.
Тени кружатся. Смотрят на меня. Они чуют не только кровь, но и страх. А я боюсь? Да… я слишком долго жила в мире, где и сказки-то почти вымерли.
— Слышишь? — Тьеринг вытер рот ладонью, проигнорировав чашу с водой, в которую Кэед, не иначе, бросила пару сухих лепестков. — Как будто зовет кто-то…
