Смех спугнул мысли.
Такой громкий.
Неправильный.
И… слышанный мною прежде? Не мною, Иоко, которая очнулась ровно затем, чтобы парализовать тело страхом. Спасибо большое, только этого мне не хватало. Впрочем, с приступом иррациональной паники я справилась легко.
Повернулась и… возблагодарила местных богов, что ка мень велик, клен раскидист, а хрупкий кустарник с тоненькими листочками разросся достаточно густо, чтобы скрыть меня.
Матушка.
Ее сложно было узнать, но Иоко не могла обмануться.
Алое кимоно, расшитое золотыми птицами, чересчур яркое для женщины ее лет. И то, другое, выглядывавшее из-под первого, было почти неприлично роскошно.
Белые руки.
Лицо, покрытое толстым слоем пудры. Высокая прическа, которая подошла бы скорее гейше. Хотя те избегают такого количества украшений. Она использовала, кажется, все шпильки из своего ларца, и темные волосы теперь покрывал узор из искусственных цветов.
Что она…
Не одна.
Молодой человек, на руку которого матушка опиралась, был, несомненно, хорош собой. И состоятелен с виду. Облаченный в лиловые шелка, он держался с немалым достоинством, которого, как вынуждена я была признать, матушке не хватало.
Она что-то громко говорила, размахивала рукой, и шелковый веер с драконами то взлетал, то опадал, то скользил, почти касаясь белого его лица.
Юноша слушал.
Он ведь моложе Иоко…
А с другой стороны, когда и кому это мешало? Зато… теперь, пожалуй, понятно желание матушки добраться до наследства. Молодые мужья стоят дорого. Мне ли не знать?
Они шли по дорожке, а я…
Я разглядывала его.
Округлое лицо с пухлыми щеками. Губы очерчены четко, пожалуй, слишком четко, чтобы обошлось без краски. Кожа смугла, но эта смуглота не имеет ничего общего с крестьянским загаром. В левом ухе виднеется жемчужная серьга, а волосы прикрывает круглая шапочка с камнем.
Матушкин любовник служит при дворе Наместника?
Это затрудняет дело…
…или…
Одно дело — исполнить мелкую просьбу престарелой любовницы, из рук которой ты кормишься, и совсем другое — рискнуть карьерой.
Надо жаловаться.
Определенно.
Я закрыла глаза. А когда открыла, парочка уже исчезла.
— Госпоже плохо? — Оннасю вытащила из безразмерной своей корзины флягу из сушеной тыквы. — Госпоже надо больше отдыхать.
Надо. Но кто ж мне позволит? А вода в тыкве оказалась не просто холодной — ледяной. Аж зубы свело… и я пила, пока не допила до капли, унимая этим холодом горячее пламя злости.
— День жаркий, — сказала я, возвращая флягу.
Слугам отвечать не требовалось, но…
— Прогуляемся? — Я поднялась и, коснувшись теплой коры клена, сказала: — Спасибо…
А дерево зашелестело в ответ.
На рынке по-прежнему было шумно. Пожалуй, этот шум отвлекал меня от мыслей. Рыба, рыба… Шелк и мясо, которого здесь продавали мало. Снова рыба. Горшки и горы риса. Чай.
Масла и благовония.
Краски, у которых остановились две совсем юные майко. Они щебетали о чем-то, поднимая то одну, то другую плошку с краской. Трогая их пальчиками.
Пробуя на вкус.
Морщась.
И старуха-торговка ругалась, а майко хихикали…
Страна цветов и ив…
Бабочки, которые полагают, будто им несказанно повезло в жизни. Как же… судьба женщины незавидна, особенно если этой женщине не повезло родиться в хижине рыбака или в крестьянском, продуваемом всеми ветрами домишке.
Работа.
Заботы.
Муж, которому продадут, не спросив и слова. И вновь работа, заботы, дети… жизнь, что сгорает, будто лучина… то ли дело сказочная страна, где красоту берегут.
Где каждая — драгоценность…
…и всего-то надо — постараться… стать лучшей…
…у каждой будет шанс.
Шелковые одежды.
Хорошая еда.
Музыка и танцы. Чай, которого в прошлой жизни они и не пробовали. Украшения и поклонники…
Вот только тех, кому не повезет задержаться в этом мире, ждут за стеной Веселого квартала. И хорошо, если купит их богатый дом… впрочем, другие вряд ли позволят себе приобрести бывшую майко.
Я отвернулась.
Всех не спасти, и куда большее количество девочек попадают не в ученицы гейш — это ведь и вправду удача в нынешнем мире, — но просто-напросто в бордели, где и сгорают за пару лет.
Определенно сегодняшнее настроение оставляло желать лучшего.
— Дай монетку. — Откуда взялась старуха, я так и не поняла. Она просто возникла передо мной, странным образом отрезав меня от толпы. Стихли гомон и крики чаек, потускнел сам мир, в котором осталось место лишь для меня и для нее, такой уродливой, что и смотреть-то без содрогания не получалось.
Морщины изрезали ее лицо, и в них, глубоких, что ущелья великих гор, прятались язвы. Язвы мокли, и желтый гной стекал по щекам. В левой зияла дыра, сквозь которую видны были побелевшие десны и остатки зубов. Из кривого носа торчали волосы. А вот голова почти облысела. И видно было, как среди остатков седых волос ползают насекомые.
От старухи воняло.
И смрад этот прочно перебивал рыночные запахи.
Первым моим желанием было отшатнуться. Закричать. Швырнуть чем-либо в это отродье тьмы, но… я удержалась.
— Монетку, — повторила она, глядя на меня слезящимися глазами. — Кушать хочется… добрая женщина…
Я вытащила золотой лепесток.
— Много будет…
Пожалуй… еще скажут, что украла, или отберут. Среди нищих изрядно хищников, а эта женщина выглядит слишком слабой, чтобы защитить свое добро.
А вот горсть меди — то, что нужно.
Монеты легли в потраченную язвами ладонь. И исчезли.
И золотой я все же протянула. Здесь подобная доброта была не принята, непонятна, но…
— Сходи к лекарю. Купи мазь, а то…
Старуха склонила голову набок. И вдруг показалось, что треснула ее оболочка, сквозь которую проглянуло нечто… светлое? Иное?
Я моргнула.
Ничего… та же старуха, только…
— Добрая… добрая-добрая женщина… что ж… случается… берегись, чужая душа… собаку уже привязали. Ее бьют палками и не дают воды. Она скоро околеет, а слово заготовлено… не только слово… проклятая кровь не знает иного пути. Хотя и на ней нет вины. А ты берегись… и…
Старуха коснулась моей руки, и кожу обожгло.
