И он одинок.
И все сущее…
Слушала мужа Идзанами и подносила ему то одно, то другое лакомство. Однако ничего не пробовал Идзанаки. Отказался он и от белого чая, и от напитка, сделанного из вяленых листьев дерева-хофу, плоды которого преумножают силу и очищают разум.
Не мог он есть и пить, пока любимая жена не ответит…
Тогда сказала она, что согласна вернуться, но нужно ей забрать свои любимые заколки, ибо без них никак не возможно привязать душу к новому телу. Велела Идзанами супругу ждать ее, а сама удалилась. И не было ее столь долго, что устал Идзанаки ждать.
Нетерпелив он был всегда.
И решился войти в покои, куда вход ему был заказан. Увидел он постель, а в постели — тело Идзанами, но попорченное и гнилое. Копошились в нем белые черви, и мухи толстым слоем покрывали лицо. А в раздутом лопнувшем животе среди скользких кишок лежал камень. Некогда белый, он потемнел и покрылся толстым слоем слизи.
В ужасе закричал Идзанаки.
И бросился прочь.
Не решился вытащить он душу жены из гниющего тела. И столь велик был страх его, что произнес он слова, отрекаясь от жены и разрывая брак. Слышали их и Ёми, и все жители подземного царства, и сама Идзанами, до того верившая в любовь мужа…
Ах, если бы сумел преодолеть он отвращение…
Гнев поднял несчастную со смертного одра. Отправила она в погоню за Идзанаки восемь ужасных женщин страны Ёми. И лишь чудом спасся он, закрыв за собой дверь в подземное царство. Но успела крикнуть Идзанами, что пусть до небесных врат ей не дотянуться, но земля отныне в ее власти. И будет она убивать по тысяче людей… так в мир пришла смерть.
А с ней получили право выглядывать и тени Ёми.
Исиго не притронулся к чаю, но протянул мне шелковую салфетку. Стоило прикоснуться к ней, и рассыпалась она прахом. Заскрипело мое дерево, и пес тихонько заскулил, утешая: мол, в смерти нет ничего ужасного.
Спасибо.
Жизнь все-таки куда милее.
— С тех пор среди людей и появляются дети, отмеченные даром… большинство их, как я… многое можем, но мы не касаемся без нужды того мира. — Исиго старательно вытер пальцы. — И нас все равно боятся. Ты, странная женщина, нет, а вот остальные… неспроста. Иногда среди одаренных появляются особые, действительно отмеченные дыханием Ёми. Они видят больше других. И способны повелевать тенями. Они могут забрать чужую жизнь одним прикосновением. Или послать болезнь, справиться с которой не выйдет даже у целителей Императора… и будь ты сам хоть трижды одарен, не спасешься…
То есть мне впору озаботиться завещанием, дабы дом не перешел в матушкины руки?
— А еще они обладают способностью видеть саму жизнь…
— То есть, — я старалась говорить спокойно, — наш маскарад его не обманул?
Исиго ответил вздохом.
— И что теперь?
— Отдай мне Юкико. Здесь стало слишком опасно…
Ночью мне снился мужчина с лицом черным и блестящим. Три глаза его были сделаны из красного камня, а рот закрывала лента, исписанная иероглифами. Но как ни пыталась я, не могла прочесть, что же именно было написано.
Он пугал.
И все же…
— Я не хочу умирать, — сказала я божеству. И красные глаза налились светом.
Проснулась я в поту, но… живой. Наверное, это само по себе можно было счесть удачей.
Следующие несколько дней прошли в атмосфере мрачной, похоронной. Не знаю, откуда подробности стали известны женщинам, но на меня смотрели с откровенной жалостью. И не только ко мне.
Я понимала.
Я дала им надежду, а теперь ее лишала.
Не я лишала, но это уже детали. И наверное, если бы я тотчас слегла с ужасной болезнью, они окончательно бы уверились, что от этой жизни ничего хорошего ждать не стоит, но…
Я просыпалась.
Выходила к завтраку. Работала в саду. Разбирала счета… вела беседы о том, что нам нужно для лавки, которая откроется… всенепременно откроется… разрешения еще нет, но оно будет… законного повода отказать нам нет.
Правда, помимо закона — а кодекс я изучила вдоль и поперек, — имелись еще и традиции, но…
Я жила.
Я заставляла себя улыбаться.
Держать лицо.
Заниматься мелкими домашними делами. И именно последнее, кажется, убедило домашних, что опасность не столь уж и велика.
— Нет, — сказала Юкико, обняв живот. — Я не хочу уходить, госпожа.
И голосок ее дрожал.
А я… я вот чувствовала себя последней сволочью. Знала же, что выбор ей давать нельзя, что следует приказать. Приказу девочка подчинилась бы, а я тут демократию развела.
— Он тебя пугает?
Юкико потупилась.
Не пугает, стало быть… и видела я, как она приняла крохотную змейку на кожаном шнурке. То ли украшение, то ли амулет. Подозреваю, что амулет, поскольку змейку Юкико не снимала.
Доверяет.
Если бы не доверяла, подарок бы не приняла или, приняв, отнесла бы в храм…
— Нет, госпожа…
— Не нравится?
Нравится.
Я вижу румянец на щеках ее… и этот ищущий взгляд хорошо знаком. И… нет, о любви говорить пока рано, но интерес имеется, а это уже немало.
— Тогда почему…
Она вздохнула.
Прижала руки к животу.
— Ты знаешь, что здесь… не в полной мере безопасно? Особенно для беременной… или младенца.
Роды влекут нежить. И кровью, и болью, которую пьют криворотые желтозубые агари, призрачные повитухи. Они выползают из-за грани и окружают роженицу, защищая ее от прочих охотников до слабой человеческой плоти.
Они срывают крики с губ.
И, напившись досыта, раздувшись, вылизывают младенчика синими языками. И слюна их защищает его от болезней и бед. Редкий случай…
Но если роженица зла или неспокойна, то между честных агари попадаются теневые их двойники. Они-то пьют не только боль, но и радость тянут, и саму жизненную силу. От того и случается, что женщина, разродившись благополучно, начинает таять или вовсе лишается разума…
А младенец и вовсе легкая добыча.
Недосмотрит нянька.
Прикроет на мгновение мамка глаза. Или кто-то по злому умыслу сунет в колыбель пару лепестков сушеной черемухи. А может, не по-злому, занесет в окно пылинку или нить с чужой одежды, а по ней что угодно пробраться может…
Душа у младенца в теле непрочно держится, что росток с молодыми корнями. Такой вырвать легко, а вместо него…
Может, и случилось подобное с мужем Иоко? Как знать… душа чужая в теле приживается, да только с каждым годом ей все неуютней становится. Мертвому, как ни крути, живым не стать.
