И лицо выглядит почти уродливым.
Низкий лоб.
Брови выпуклые.
Массивная и слегка выдвинутая вперед нижняя челюсть. Глаза посажены так глубоко, что цвет их не рассмотреть.
Волосы белые, но… с пегими пятнами? Будто краской поверх брызнули.
— Доброго дня. — Я поклонилась.
А ноздри чужака раздулись. И сам он подался вперед, я же с трудом удержалась, чтобы не отступить. Надеюсь, шею мне не свернут? Это, если подумать, незаконно, и вообще…
— А мне сказали, что ты уезжаешь.
— Вороны?
— Люди.
— И вы поверили?
Молчит.
Хмурый такой… сказали ему… люди… воронам веры всяко побольше будет. И вообще непонятно, чем он недоволен. Мы не давали ему слова оставаться в городе до скончания веков.
— Мне стоило… тебя навестить?
— Стоило бы, — согласилась я.
— Мне сказали, что мои визиты не приносят тебе радости…
— Кто?
А вот это интересно. Вряд ли тьеринг прислушался бы к человеку постороннему. И значит… ничего не значит. Сам дурак.
Он морщит лоб. Трет переносицу. Пытается понять, как вышло так, что он взял и поверил… а и вправду, как оно вышло? Его же спутник стоит, переминается с ноги на ногу и с меня глаз не сводит. Взгляд у него мрачный, недобрый. И я не могу отделаться от ощущения, что парню охота шею мне свернуть.
Если свернет, то… припрячут тело где-нибудь на бережку. А то и в воду кинут, благо море здесь глубокое даже у побережья. И останусь я призраком неупокоенным.
Мечта, а не судьба.
— Идем. — Наконец тьеринг решается.
И щелкает пальцами.
И еще что-то делает, отчего фигуру его окружает белесое марево. Оно полупрозрачно, если бы сам не стоял напротив солнца, то я и не разглядела бы.
В дом нас не повели, да и не больно-то хотелось. По сравнению с местными этот выглядел уродливым, неуклюжим. Наверняка надежным, но… почему-то мне казалось, что внутри, несмотря на трубы в крыше, дымно, а еще темно и душно. Воздуху там браться неоткуда. Я же привыкла к иному. И там, и здесь…
Мы устроились в беседке. То есть наверняка это сооружение, представлявшее собой настил, из которого поднимались восемь неошкуренных столбов, поддерживавших крышу, предназначалось совсем для иных целей. Но и беседкой было неплохой. Внутрь затянули несколько чурбаков, на которые накинули дерюги. Сбили из грубых досок стол. А вместо скатерти накрыли его отрезом алого шелка.
Шину лишь глаза закатила.
Совершеннейшее расточительство.
— Присаживайся, — велел тьеринг, и белоголовый его спутник заурчал. Интересно, он разговаривать вообще способен? Или неинтересно?
Я опустилась на чурбак, который оказался довольно-таки устойчивым.
Руки на коленях сложила.
И не дрогнула, когда беловолосый подошел ко мне сзади и, наклонившись, понюхал волосы. Шею. Спину.
— Другой, — сказал он. — Быть. Ходить. Несть писем.
В письме дело и оказалось.
В свитке из белой шелковой бумаги, на которой в весьма изящных выражениях я просила более не доставлять мне беспокойства, поскольку связь с тьерингами дурно сказывается на репутации моей и дома…
И он в это поверил?
Поверил.
Вон физия какая… обиженная. У нашего директора точно такая же случилась, когда старый партнер, которого он считал если не любимым родичем, то всяко другом, кинуть нас попытался.
— Не знаю почему, — признался тьеринг. И щелкнул пальцами. А потом еще раз… и еще… и на третьем щелчке над письмом поднялось уже знакомое марево, правда, было оно несколько мутным.
— Волшба, — протянул беловолосый, подвигаясь ко мне еще ближе. А что теперь? Теперь ему потребовалось обнюхать мое кимоно. — Наша…
Он заговорил на своем.
Рычащая речь. Злая. Вон, Шину поневоле к своему ухажеру подвинулась, хотя лично я угрозы от беловолосого не ощущала. Напротив… беспокойство чудилось?
Тьеринг отвечал кратко.
И кажется, пытался успокоить. Но беловолосый лишь тряс головой и вновь наклонялся ко мне. Руками размахивал… после того, как ладонь просвистела над головой и я вынуждена была пригнуться, пришлось спросить:
— Могу я узнать суть проблемы?
Проблем оказалось несколько.
Во-первых, письмо, которое доставила якобы моя служанка, но как она выглядела, стража, призванная немедля пред светлые очи Урлака, рассказать не смогла. Они старались. Хмурились. Морщили лбы и скребли в затылках, пробуждая мысль к рождению, но магические действия сии эффекта не возымели.
Была.
Служанка.
Моя.
Точно моя. Откуда? Узнали. Как узнали, если никогда не видели и не помнят, как она вообще выглядела? А вот так… просто узнали… и не врут. Морем клянутся, век бы по суше ходить, соли не нюхая, что…
Письмо передали немедля. И после его прочтения на стоянке воцарился небывалый уровень дисциплины. Рвение к труду тоже выросло, как и убежденность, что все зло от баб. И прогулка в Веселый квартал не помогла…
Магия, чтоб ее.
Приворотная.
Отворотная.
Надо будет отнести послание это нашему колдуну, пусть глянет своим недобрым глазом. Вдруг да увидит что важное, заодно уж уликой обзаведемся. Правда, не уверена, что улика эта нам поможет, но запас карман не тянет.
Во-вторых, тьеринг таки сделал несколько попыток встретить меня, но стоило ему приблизиться к дому, как случалась вспышка ярости и…
Об этом тихо рассказал Хельги. Не мне, Шину, но та держалась рядом, а рассказывал он вовсе не шепотом.
Точно магия.
В-третьих, от меня пахло нькьехлиффром.
Что за существо?
Кто.
Человек, которому боги судили великий дар менять обличье. Вот как Бьорни, способный обращаться в белого медведя. Да, оттого он и выглядит так… его матушка была из местных, кого в деревушке купили, да только к отцу она всей душой прикипела, а потому и прожила долгую жизнь.
Недавно преставилась.
От старости.
А батюшка, стало быть, следом ушел, не пожелал оставаться один, без пары… вот Бьорни и привязался к Урлаку. За старшего признал.
Ходит следом.
Он еще молодой. Нькьехлиффрам долгая жизнь суждена, да только одинокая. Бабы-то зверя чуют и боятся. Стало быть отыскать такую, которая сумеет за звериным человечье разглядеть, сложно.
А он другого почуял.
Другую.
