— Я тебе говорила, что она там, а ты…
Я взмахом руки прерываю Араши.
— Ничьей вины нет.
Им отвели глаза, поскольку призрак искал покоя. А еще я видела богиню смерти в одном из ее обличий и так и не дописала письмо, что надо бы, поскольку кошка беспокоится. Теперь я немного больше понимаю в этом мире и знаю, что если в доме случится еще одно убийство, он изменится необратимо.
Плохо.
Но… я сижу. Ведь там, в лавке, слова возникали сами. Или это лишь казалось? Ах… до чего дурно. Ни одного вымучить не способна.
Приветствие.
Длинное и витиеватое, обильно сдобренное пожеланиями всего наилучшего… лицемерное по сути своей, но закрепленное этикетом.
А дальше что?
Ваш муж безумец и маньяк? Нет, здесь и слова-то подобного не существует. Одержим жаждой убийства? Берегитесь, вы следующая…
Как-то так.
Криво, но…
Или еще можно. Я знаю, что он сделал.
Нет, это уже на шантаж похоже…
Письмо рождалось в муках. И кошка, взобравшись на стол, следила за каждым моим движением. Непонятно, одобряла она или нет.
— Отнесешь? — спросила я, позволив туши высохнуть.
Кошка мяукнула.
Будем считать это согласием. Не самой же мне через забор лезть, в самом-то деле. В лучшем случае не поймут…
Свернуть бумагу.
Перехватить нитью.
Капнуть воском. Печать? Нет, это по меньшей мере неразумно. И воска хватит. Кошка потянулась, увеличиваясь в размерах, и перехватила послание.
Вот так…
Хватит ли этого?
Она не поверит. Я видела эту женщину. Она пребывает в уверенности, что является хозяйкой в доме, а муж — это так… никчемность. И пожалуй, до недавнего времени так и было… и не она ли в том числе отравила его ядом своего недоверия?
Не мне судить.
Но если письмо будет лишено смысла, то… что остается? Донос? Его обязаны проверить, хотя бы в той части, которая касается мертвеца под полом… и потому садимся писать.
Боязно.
Откуда-то я не сомневаюсь, что среди верных слуг Наместника есть колдуны, способные определить личность доносчика. Но… я ведь правду говорю.
Пишу.
А колокольчики звенят.
Где?
Рядом совсем… такие тоненькие голоса, призрачные… не хочу. Хватит с меня призраков. И Дзигокудаё смеется. Когда же письмо закончено, она наклоняется надо мной.
Над ним.
И дует.
Я вижу это дыхание сонмом серебристых искр.
Вот так. Теперь ни один самый талантливий исиго не сумеет доказать, что именно я приложила к письму руку. Боги не могут вмешиваться? Она не вмешивается, а помогает видящей.
Они всегда были посвящены ей.
Нет, мне не стоит опасаться. Никто не требует, чтобы я отказалась от жизни мирской и заперла себя в храме. Или, бросив все, отдала себя служению заблудшим душам.
У меня есть такая возможность.
И только от меня зависит…
Спасибо и на том. В храм я не хочу, а духи… что-то подсказывает, что эти двое — не последние. И надо бы привыкать, а заодно поинтересоваться у моего колдуна, что за видящие-то…
Только написать еще одно письмо.
Даже не письмо, а… один знак, не допускающий двоякого толкования.
Благодарность.
И… крохотная алая капля в верхней части его.
Глубокая личная благодарность… признание… симпатия… вряд ли он сумеет прочесть это, но Иоко не удержалась. А я усмехнулась: кажется, мы все-таки влюбились.
Или в процессе?
Давным-давно, когда боги еще бродили по земле, слушая беседы смертных, в маленькой деревушке, названия которой не сохранилось, жил-был рыбак. Простой человек. Он выходил в море и ловил рыб, которых продавал на местном рынке, как и прочие рыбаки. Порой ему везло, и тогда он покупал себе рисовой водки, угощая ею друзей и море, порой приходилось голодать… он мерз зимой и страдал от жары летом.
Гонял гнус.
Пел дурные песни и вел не менее дурные речи.
В храм заглядывал изредка, когда невезение становилось очень уж тягостным. И тогда он покупал свечи богам, вполне искренне молился, правда, не особо надеясь, что молитва дойдет до небес. В общем, ничем он не отличался от других рыбаков, пока однажды не отыскал в море девушку.
А стоит сказать, что море в те времена было своенравно и очень любило играть кораблями. И часто случалось, что в игре своей оно ломало хрупкие творения рук человеческих.
Так получилось и на тот раз.
От корабля остались щепки. И девушка, вцепившаяся в доску. Долго ли она плавала по синим волнам? Отчего не стала добычей тварей, которые во множестве водились здесь?
И как вообще получилось, что из всех людей, бывших на корабле, выжила лишь она?
Будь кто другой на месте Мисё, он бы, может, и задал эти вопросы, чем избежал бы многих бед, но Мисё лишь вздохнул и, подцепив крюком доску, подтянул ее к лодке. Девушку он перевалил не без труда, показалась та на диво тяжелой.
А еще красивой.
Мисё знал многих женщин: в деревушке его нравы отличались простотой. Он даже едва не женился, но названая невеста обманула его с другом, за что и была поколочена, а еще опозорена, ибо даже по простоте нравов подобное не прощалось. Но дело не в ней, а в том, что у местных женщин не было настолько белой нежной кожи. Будто покрыла ее морская соль.
А волосы черны и мягки.
Кругл рот.
Узки глаза… пусть закрыты, но Мисё не сомневался, что цвета они самого необычного. Может, голубые, как небо, а может, и зеленые. Он слышал, что иногда рождаются люди с зелеными глазами.
Ее шея была тонка.
Руки малы.
Да и сама она походила на чудеснейшую статуэтку из фарфора, которые как-то показывал заезжий торговец. Мисё вздохнул: незнакомка была мертва.
Он щупал шею и прижимал ухо к груди, силясь уловить биение сердца. Но то молчало. И стоило бы отдать девицу морю, но…
Мисё пожалел.
Как знать, сумеет ли она опуститься до дна морского? А там разоблачившись от оков телесных, отыщет ли душа путь?
Нет, раз уж взялся, надобно делать. И направил Мисё свою лодчонку к берегу. Решил он, что сам похоронит незнакомку. И жреца позовет.
После.
Когда случится тому проходить мимо деревушки.
Уже на берегу он понял, что не сложит погребального костра, ибо стоили дрова немало, а денег у Мисё осталось с полмонетки. Можно было, конечно, снять роскошное ожерелье с шеи мертвой девушки, но сама мысль о том показалась Мисё на редкость отвратительной.
