— Уходи, — сказала она, и, о диво, незнакомка в отличие от людей ее услышала.
— Не могу. — Она раскрыла веер, расписанный удивительными существами. — Но тебе не стоит меня бояться… я не причиню тебе вреда.
Она приходила и приходила. Останавливалась у ограды и рассказывала…
Ее звали Юнмэй, и была она дочерью вельможи, человека столь богатого, что даже рабы в его доме ели мясо. Юнмэй росла в любви и неге и была послушной дочерью, радовавшей отца что красотой своей, что мягким норовом.
Когда пришла пора, ее сговорили за человека, к которому благоволил сам Император. И был жених молод, удачлив и славен, а еще красив и ласков, как обещал батюшка, ибо любил он единственную свою дочь.
На кого осерчало море?
Юнмэй не знала. Она помнила лишь, как потемнело небо, а свадебный корабль, захрустев, переломился пополам. Помнит горькую воду и страх свой. Молитву. Равнодушные небеса. Крики и…
…пробуждение.
На берегу.
Ее разбудило человеческое тепло и, быть может, сила, которой, поговаривали, обладала бабка Юнмэй, происходившая из рода заклинательниц моря. Главное, что Юнмэй не ожила.
Но и не стала мертвой.
Она помнила все, что сотворил с ней тот грязный человек, показавшийся ей невероятно уродливым, но сила его, которой он, сам того не ведая, поделился, не позволила душе уйти. А семя неожиданно проросло в мертвом теле. И когда пришел срок, живот лопнул, что водяной пузырь…
Будь Акира мертвой, мать не отдала бы ее.
А так… разве ж могла она, неживая, выкормить младенца? Нет… а вот отец, к дому которого Юнмэй возвращалась, подпитываясь уже знакомой силой, смог бы.
Ей пришлось отпустить рыбака.
И некоторое время она питалась тварями морскими, и еще людьми, что уходили в море… и другими тоже, но брала понемногу, опасаясь выдать свое присутствие. На дочь она смотрела издали.
Любила?
Да.
Но любви оказалось недостаточно. Когда она забрала первую жизнь, Акира не знала. Но с той поры матушка переменилась, и кошка, которая было попривыкла к присутствию призрака, вновь стала шипеть на нее. А матушка с каждым разом все настойчивей звала Акиру с собой.
— Мне страшно, — сказала Акира, прижимаясь к отцу. — Она заберет тебя, а потом и меня…
— Верно. — Призрак выглянул из темноты.
И был он страшен.
Дальше, как в любой приличной легенде, добро боролось со злом в лице мертвой Юнмэй, не пожелавшей расставаться с дочерью, и побеждало.
Рыбак покидал остров, увозя с собой дочь и драгоценности, на которые они в целом неплохо устроились. Но другое важно, от Акиры и вошли в мир люди, особыми талантами наделенные. Сама она, будучи рождена мертвой матерью, получила великий дар видеть сокрытое от обычных глаз.
Хотя вот сомневаюсь, что это увиденное так уж радовало.
— И как мне быть? — спросила я колдуна, испытывая преогромное желание повыбирать перья из темных волос его. А то ишь, того и гляди сам в птицу превратится. Не удивлюсь.
— Никак. — Удивленным он не выглядел. Но, подумав, добавил: — Это редкий дар. И найдутся исиго, которые рискнут взять вас в жены… или будут рады получить от вас ребенка.
Он отвернулся, позволяя мне додумать остальное: согласия моего, подозреваю, ни в первом, ни во втором случае спрашивать не станут.
А если умру… что ж, судьба такова.
Здесь вообще, как посмотрю, фаталисты обретаются.
— В храм ее все же загляни… — бросил он в спину.
ГЛАВА 33
Этому храму в городе места не нашлось.
Он стоял на скале, что возвышалась над морем и была гладка, будто отполирована птичьими крылами. Чаек здесь водилось множество, они облепляли малейшие уступы, устраивали гнезда в трещинах и селились на полуразрушенной стене.
Дорога, выбравшись за городские ворота, свернула влево, к деревушке, сокрытой в прибрежных камнях. Кривобокие, жалкого вида дома скрывались между камней, а море, казалось, только повода ждало, чтобы смахнуть их мутным крылом.
Оно плевалось пеной. Гоняло щепу и мусор. Порой добиралось и до людей, которые, чуя опасность, не спешили подходить к линии прибоя. К вечеру берег заполонят лодки. Станет шумно и людно. Воздух наполнится смесью запахов — костров, которые разложат чуть дальше, сырой рыбы и жженой травы, мокрого тряпья, человеческого тела…
Деревни подступали к городским стенам, да и городу в кольце их было тесно, и сами эти стены, пусть и не единожды чиненные, были низки и дрянны. Сомневаюсь, что, вздумайся кому захватить город, он испытает серьезные трудности. Но…
Обычай.
Кто рискнет нарушить границу, проведенную некогда великим Умайо, именовавшим себя сыном Амэ-но удзумэ Многоликой, богини то ли безумия, то ли счастья. Одно от другого недалеко уходит…
Белый ослик тянул повозку. Дремал погонщик, спрятавшись от яркого зимнего солнца под зонтом. Замерла у ног моих оннасю, и только зеленые глаза поблескивали, выдавая, что девочка вообще жива. Ее, конечно, не стоило тянуть, но… одной наедине с мужчиной оставаться неприлично, а мысль взять кого-то из моих Женщин казалась мне неприятной…
— Там дальше наша земля. — Тьеринг шел за повозкой, которая с первого взгляда не внушила ему доверия. Он и теперь поглядывал на нее с сомнением, явно прикидывая, что будет делать, если повозка вдруг развалится.
Признаюсь, я и сама думала о чем-то таком…
Уж больно хлипкой она казалась, если не бумажной, то почти. Еще и скрипела, вздыхала. Огромные колеса то и дело подпрыгивали, пересчитывая каждый камень, каждую выбоину в пыли. И повозка накренялась то влево, то вправо…
И если бы не зонтик, который приходилось держать, подыгрывая образу приличной женщины, я бы точно вцепилась в высокие борта.
— Будет.
Выехали мы на рассвете.
Солнце медленно поднималось в небеса. Город наполнялся тенями и людьми, сонный, ленивый, он был по-своему хорош, но в то же время на диво нетороплив.
— Наместник обещал…
Дорога, обойдя деревушку кругом, стала уже. Камней прибавилось, как и выбоин. На обочине появилась жесткая щетка кустарника, ныне затянутого инеем. Цокали копытца ослика. Дремал погонщик, а я… я ведь могла бы взять Араши. Или колдуна, он сам вызвался, но я написала тьерингу. Зачем? И он пришел. И сказал:
— Чего тебе неймется, женщина?
А я ответила просто:
— Так надо.
И он не стал выспрашивать, уточнять, нельзя ли тот, дальний, храм заменить каким-нибудь другим, желательно поближе. Убеждать, что это глупо, тратить целый день на молитву. Он лишь покачал головой и сказал:
