Так не принято, но…
Она тоже женщина. Почему бы и нет?
А он про куклу…
И нарочно.
Ишь, улыбается, что мальчишка… будь у меня коса, непременно дернул бы.
— Эй, женщина, — от его окрика ослик трясет головой и припускает по дороге, — когда я поставлю дом, примешь его?
— Сначала поставь.
Иоко укоризненно цокает: можно подумать, нас кто-то еще в свой дом позовет.
И пускай.
Дом у нас уже имеется, а обещания, они такие, многого не требуют. Нет, конечно, тьеринг не похож на моего бывшего, как и на супруга Иоко, чтоб его демоны в местном аду во все дыры драли, но паленая лиса хвост бережет.
— Поставлю. — Он подбрасывает на ладони камень, который, кувыркнувшись в воздухе, превращается в монетку. — А в твоем мы школу откроем. Для девочек. Я уже все придумал.
Этакая наивная прямота и восхищала, и злила одновременно. Школу. Для девочек. В нынешнем мире, где женщина стоит чуть дороже хорошей лошади, и то не всякая? А он школу… нет, Иоко учили, и Кэед, но… чтобы так прямо школу…
— А что? Будем брать даром… дармовщину везде любят… скажем, учить писать и читать. И шить еще. С шелком, чтобы красиво… — Он нарисовал в воздухе что-то этакое, расплывчатое, имеющее что к шелку, что к красоте весьма отдаленное значение. — Сама придумаешь. Ты умная.
Спасибо.
И главное, слушаю ведь. Сижу, вцепившись в зонтик, трясусь, только зубы клацают, как бы всех не лишиться, но… слушаю.
Школа. Для девочек… бесплатно? Крестьяне не отдадут. Для них ребенок — это рабочие руки. Да и зачем отдавать, когда продать можно? Сводни из города регулярно по деревням проезжают, а в домах увеселений любят свежее мясо…
…наш бывший их так называл.
Ему нравилось приводить женщин к покорности.
С-скотина.
Иоко согласилась. И робко призналась, что думала ему яду подсыпать, но не знала, где взять.
— …а я буду своих парней приводить. Может, тоже школу открою. Неподалеку. Не знаешь, никто дом продать не желает?
— Добровольно — вряд ли…
А вот купить — это возможно. В деревнях дети стоят недорого и выбор есть. Откуда я это знаю? Не важно… он говорил… иногда уезжал, а Иоко тогда радовалась, получая свободу ненадолго… теперь из обрывков чужих фраз мой разум рисовал неприглядную картину.
Нет, определенно сволочь.
— А недобровольно?
— У нашего соседа спроси… — Я прикусила язык, едва не добавив, что, мол, надо, спрашивая, упомянуть, как тело матушки покойной, хорошо ли лежит, не мешает…
Смех заставил вздрогнуть.
А повозка остановилась.
— Дальше не пойдет. — Возница приоткрыл глаза и ладонь протянул. Не ко мне, к тьерингу, тот и сунул в эту ладонь монету. Золотую? Расточительный какой.
— Дождешься, и вторую дам, — пообещал он. А я сделала поправку: не расточительный, а предусмотрительный. В этой глуши вторую повозку я вряд ли найду, а ждать возница не намерен.
Ишь как на храм косится.
И монету сжимает.
Золотой — это не просто много, это безумно много… столько он и в месяц не зарабатывает. Храм же близко.
Темен.
И тень от него легла на дорогу, придавив.
Нехорошее место. Осел это чувствует и пятится, а человек держит его под уздцы и вздыхает: жадность борется со страхом и побеждает.
А мне подают руку.
И я понимаю, что пешком обратно точно не дойду. Местная обувь, может, и придает походке должное изящество, но вот удобством не отличается.
— Значит, школу?
Девочка-оннасю вылезает из повозки, но я машу рукой: пусть остается. Заодно и корзину большую покараулит, с едой.
— Почему нет? Наши дети вместе учатся… у разных мастеров. Сперва один, потом другой о своем деле сказывает, а заодно уж приглядывается, кому его история интересна. И кто на что горазд. После уже и выбирают… кто-то в корабелы идет, кто-то в резчики, кто-то с морем говорить учится или сети плести…
…а вот купцы из мелких, те могут интерес почуять, потому как обученная женщина стоит всяко дороже. Если уж учить станут не только чтению с письмом, но и иным полезным умениям…
Среди черных камней стали попадаться белые.
Я сперва и не поняла, что это не камни вовсе, а кости.
Черепа.
Махонькие, звериные, пожалуй… и вот та белая искра — ребро… хребет ниточкой, будто ползла ящерка, да и застыла, жизни лишившись. Но странное дело, я не испытываю страха, напротив, меня вдруг наполняет и переполняет чувство покоя.
Будто я вернулась… нет, не домой.
Дом там, я помню.
Я не собираюсь остаться здесь, где на черных безлистных ветвях трепещут белые ленты. Их много. Иные старые, утратившие белизну. Другие — новые, яркие.
Длинные и короткие.
Повязанные высоко, едва не у самой вершины, и почти у земли. За каждой ленточкой есть имя, и я могу прочесть, если пожелаю.
Я не желаю.
Я иду.
Я касаюсь темных, словно обожженных ворот…
…для многих это будет шанс, наша школа… дом-убежище…
…и почему лишь для девочек?
В этом мире хватает молодых женщин, которым некуда идти, но…
Ворота скрипят. Одобряют.
Она, стоящая на грани миров молчаливым стражем, тоже женского рода, как и сестра ее, солнцеподобная Аматэрасу. И сочувствует… наверное.
С богами никогда не скажешь точно. Главное, я никого не смогу сделать счастливой, но хотя бы крохотную возможность изменить жизнь… пару жизней… это уже много. Разве нет?
Ленты шевелятся.
И огонь в потемневших чашах приседает, будто кланяется.
Здравствуй.
Здесь пусто.
Ни жрецов, ни кошек. Храм стоит, открытый ветрам, но я знаю, что пустота эта обманчива. Здесь каждый видит то, чего желает его душа. И выходит, мне не хватает одиночества.
Или…
Зеркал здесь нет, тех, привычных мне в прошлой жизни. Вернее, они существуют где-то там, во дворце Наместника, и стоят запредельно дорого. Но чаши с водой успешно заменяют их.
Или вот полированная медь.
Я оказываюсь вдруг в храме. Здесь светло, хотя стоило бы предположить, что рожденная подземным миром Дзигокудаё не выносит света… предрассудки.
Свет проникает сквозь узкие окна и рисует на пологе пыли узоры. Он ложится на белые плиты, на тонкие, словно спицы, колонны, и я не могу отделаться от ощущения, что попала внутрь сказочного зверя.
