Но однажды его взяли с собой в деревню родители школьного друга, и там он понял, что значит смерть на самом деле. А на самом деле она значила то, что кролики, с которыми Джонни и другие дети играли на лужайке, на следующий день были принесены в жертву людям. В жратву людям. В еду людям. И все ели рагу из кроликов, хотя накануне все весело смеялись и чесали их за ушами. И Джонни понял, что все в мире — еда. Жить — значит есть других. Джонни думал об этом всю ночь, у него даже поднялась температура.
Джонни не стал вегетарианцем. Поразмыслив, он понял, что жертва ничем не лучше охотника, что они составляют одно целое. И, чтобы не рваться между жалостью и необходимостью жить, Джонни дал торжественную клятву смерти любить и уважать ее, хотя каждое последующее убийство отзывалось в нем болью, глубокой болью собственного тела. Это была его плата. Он даже понял, почему хищники живут недолго. Чужая плоть мстительна. Поедая ее, хищник поедает вместе с мясом страх жертвы, ее разочарование и отчаяние. И потом это отчаяние разъедает хищника изнутри. Это понимание сделало взгляд Джонни печальным, а привычки безжалостными. Он нашел честность в том, чтобы стать хищником.
Но эта честность лишила Джонни способности быть счастливым. Он понимал, что в этом мире виновны все, а какое счастье может испытывать виновный? Только радость победы. Победы. И Джонни начал коллекционировать победы. Он начал ходить на охоту, но его охота была особой.
Джонни останавливается около лотка с раковинами и думает о том, что Соне, как и всякой девушке, понравится подарок. Приняв подарок, Соня откроет ворота в крепость. И тут дело не в споре, спор — это только повод расправится с Соней. Доказать ей, что нет никаких чувств. Есть охота. Охота и смерть.
— Восхищение, жалость у меня уже есть, — размышляет Джонни вслух. — Теперь нужна только общая тайна. И… Она должна простить меня. Да.
Джонни выбирает раковину и показывает ее продавцу.
— Сколько эта?
— Тридцать гривен.
— А эта? — Джонни продолжает перебирать шипастые раковины, привезенные в Крым с Красного моря.
— Двадцать пять.
— А эта?
— Сорок.
Джонни минуту думает и объявляет решение:
— Давай за тридцать.
Рассчитавшись, Джонни стремительно направляется к пристани, чтобы поехать на серф-станцию.
ГЛАВА 23
Война продолжается
Море тихое, волны еле плещут. Редко бывает такое. Бледно-голубая вода отражает бледно-голубое небо. Муха подходит к воде и, остановившись рядом с Джонни, который прикручивает парус к доске, спрашивает:
— Ну что? Как успехи?
— Нормально все, — говорит Джонни и бросает взгляд на Соню, которая приближается со стороны тропинки. Сегодня она в шортах и в лайкре, но с неизменным голубым шарфиком.
— Сучка. Сегодня тебе песец.
— Да ладно? — ухмыляется Муха.
— Сегодня. И не иначе, — озорно добавляет Джонни и выпрямляется.
— Ну, давай, — Муха, резко всплеснув водой, ныряет.
Соня подходит к Джонни.
— Привет.
Соня щурится — за спиной Джонни яркое солнце.
— Привет. Как настроение?
— Нормально, — Соня снимает шарфик и, сунув его в сумку, кидает ее на песок. Она первая входит в воду и оборачивается.
— Госпожа хочет, чтобы я доставил ее серф на место сам? — ни тени насмешки, само смирение.
Первой реакцией Сони было смущение, но оно быстро проходит.
— Нет, не хочет. Просто не знала. Прости.
Соня возвращается, они вместе стаскивают серф в воду и вместе толкают на глубину. Джонни близко, она видит, как перекатываются жилы под кожей на его руках. Это могло бы свести с ума. Могло бы. У Джонни красивые руки. Он замечает ее взгляд.
— Как прошла ночь? — Джонни прячет взгляд за очками, но его голос Соня чувствует кожей спины. От этого голоса по телу бегут мурашки. И ей хочется прекратить это, потому что вместо мыслей о серфе в голове начинают крутиться мысли о Джонни, но она не хочет о нем думать. Нет. Не хочет. Начнешь думать — он поселится в голове и начнет плести там свою паутину.
— Какое тебе дело до моей ночи? — резко спрашивает Соня.
— Это была простая вежливость.
— Вежливость — это не совать нос не в свои дела. Прости.
Джонни переходит в атаку.
— Нахамить и просить прощения — это твой стиль?
Соня парирует:
— Постараюсь исправиться.
— Ничего. Я ведь просто парень с пляжа. Госпожа может называть меня как угодно. Джонни потерпит.
— Джонни иногда утомляет своим пляжным юмором. Не надо меня звать Госпожой. Меня зовут Соня.
— Ладно. Уже заткнулся.
Дальше они идут молча, толкая доску.
Теплая вода моря непрестанно покачивает их в одном ритме, море делает их одним целым. Одно солнце светит им, один ветер овевает их тела. И неизвестно еще, что опаснее — игривая перепалка или молчание, наполненное южной негой.
Джонни останавливается первым.
Потом Соня.
— Сегодня мы изучим второй поворот. Он более сложный.
— Надеюсь, я освою его так же легко, — Соня пытается угадать, какое выражение глаз Джонни там, за очками. За черной броней очков. А вдруг там маленькие перепуганные глазки? Было бы смешно.
— У тебя красивые губы, — подает Джонни следующую реплику.
— Это и был второй поворот?
— Нет. Это я сказал просто так. Еще вчера хотел сказать, — голос Джонни становится спокойным. — План такой. Сейчас я покажу тебе поворот. Потом ты позанимаешься, потом пойдем в открытое море. Хочешь?
Соня в шоке.
— Уже? Я же ничего не умею. Я боюсь.
— Пойдем на одной доске. Будешь пассажиркой. Сегодня посмотришь на большую воду, а завтра пойдем на двух досках.
Соня смотрит на круглящийся горизонт моря. В голове мелькает какой-то поток прогнозов, воспоминаний, обрывочных сведений из книжек и интернета, но всего слишком много. Нет возможности так быстро обдумать это все, приходится принимать решение наугад. И Соня соглашается.
— Ладно. Пойдем. Это же бесплатно?
Джонни кивает.
— Да. Это мой подарок.
Джонни забирается на доску и начинает поднимать парус.
И Соня совершенно некстати вспоминает, как они стояли с Вадиком на сцене.
Зал рукоплескал, несколько возбужденных поклонниц с цветами выбежали на сцену, тогда она не понимала, почему они все так бросались на Вадика. Она просто смотрела на лица, горящие безумным огнем, смотрела и пыталась понять, чего еще они хотят от Вадика. Ведь он уже отдал им все, что мог, в танце.
