Она последняя.
Они всегда тянут до последнего. Все. Словно эти минуты что-то изменят. Джонни не любит этих прощаний. Это уже неинтересно. Ему уже все ясно, он делает это только из вежливости: у сказки должен быть финал. Красивый финал. Органза должна сверкать до последнего.
Малышка понимает это. И у нее хватает ума не целовать Джонни на прощание. И он благодарен ей за это.
Поезд медленно трогается. Как во сне. Неслышно и почти незаметно, просто вдруг оказывается, что вагон плывет в пространстве, словно два слоя мира скользят, сдвигаясь во времени. Время Малышки отныне начинает стучать без Джонни.
Джонни стоит неподвижно, а поезд медленно увозит женщину в ее отдельное от Джонни будущее. Пятнадцать вагонов отпускников возвращаются в Москву. Лежа на полках, сидя за столиками, они достают свои пироги, кур, помидоры и начинают наполнять загоревшие тела топливом, для того чтобы потом производить события. Продуцировать жизнь. Это и есть ее единственный смысл. Именно поэтому, как ни мерзок нам Каин, он будет вечен. Авель провоцирует Каина слабостью, Авель разрешает Каину стать злодеем, чтобы сдвинуть колесо мира. Полководец разрушает город, чтобы Архитектор мог начать его строить.
Говорят, что жизнь — это способ существования белка. Возможно, но главное не это. Все живое планирует и производит события. Даже бактерии. Они хотят есть и размножаться, они производят события — рождение и смерть.
Несомненно, мироздание — это всего лишь гигантский мозг, а звезды — это генераторы идей, они управляют планетами, а уже планеты генерируют судьбы живых для того, чтобы живые могли создавать события. Проектировать и создавать. Так мир отражается сам в себе, так боги спускаются на землю.
Событие завершено. Малышка увозит в себе яйцо новой судьбы, оплодотворенное страстями Джонни.
Джонни смотрит на уходящий поезд и чувствует, как сдвигается слой пространства. Поворачивается карусель мира, и скоро откроется другая картинка. И обрывки золотых ниток падают на платформу. Никто не видит их, кроме Джонни. Никто-никто.
Соня. Могла бы увидеть Соня.
Наверно, поэтому Джонни вспоминает о ней. Грустной гиацинтовой нотой звучит имя Сони внутри у Джонни.
В вокзальном буфете он выпивает шот коньяка для бодрости и уходит жить дальше.
Глава 39
Крик ласки
Ветер трогает осторожно кроны. Рокот моря вдали. Шепчет кто-то невидимый, шепчет, в траве прячась, смотрит оттуда на людей. Кто-то огромный, невидимый. Сама ли ночь? Дух ли земли? Или дух крови — сколько тут в степях и горах пролито ее было. Не она ли кричит по ночам? Не она ли восстает, во тьме обретая плоть? Не оттого ли тьма кажется мохнатой, точно спина черной кошки?
Земля, пропитанная кровью, зла. Ночью, когда воздух неподвижен, и Солнце не выжигает ультрафиолетом дыхание ада, демоны восстают из небытия, темные комки страха носит ветром, точно перекати-поле по степи. Не от того ли так тоскливы крики ночных охотников — ласок?
Соня и Рита сидят за столом под желтой лампой летней столовой Петровны. Они едят сливы. Сливы крупные, сочные. Все руки в соке. Соня и Рита кидают косточки в тарелку. Шорох ветра прокатывается по листве.
— Мы выбираем счастье, как сливу, — говорит Соня. — Пока ты не съешь ее, не узнаешь, какая там внутри косточка. Мы делаем первый шаг и выбираем последний.
— Наверно, — подумав, соглашается Рита. — А куда вы ездили с Джонни?
— На Херсонес. Бродили среди руин. Я боюсь его. Он странный. Иногда мне кажется, что он живет у меня в голове. Я подсмотрела за ним, когда он поцеловал меня. У него было очень страшное лицо. Как будто другой человек. Как будто даже и не человек.
Подходит Наталья.
— Добрый вечер.
Наталья усаживается за стол с вызовом, как человек, который каждую секунду доказывает миру и самому себе, что имеет право на этот кусок мира.
— Добрый вечер.
— Привет.
— Что у нас тут? — говорит Наталья и заглядывает в кастрюльки, оставленные Петровной. Старик в комнате смотрит телевизор.
Соня смотрит на Наталью и думает, что вот Наталья откровенно рада смерти мужа. И вообще она кошмарная. Но Соня продолжает сохранять учтивость. Хорошо ли это?
Подходит Петровна, собирает использованную посуду.
— Кушайте-кушайте, — говорит она. — В Москве там у вас один пластик. А тут еще осталась настоящая пища.
— Спасибо, Петровна, — ласково говорит Рита.
— Спасибо, — Соня тянется за помидором, но вдруг в тишине ночи раздается жуткий крик.
Рита вздрагивает. Соня замирает на секунду.
— Что это?
— Ласка, — спокойно говорит Петровна. — На мышей вышла охотиться.
— Беспощадная мышиная смерть — ласка, — говорит Наталья. — Никого не боится и хорошо приручается. Прирученная ласка — жуткая ревнивица, она не согласится на разлуку.
— А мыши не умеют так любить, — задумчиво произносит Соня.
— Мышь любит зерно. На другую любовь ей наплевать, — не без цинизма замечает Наталья.
— Да, они такие. Некоторые вместо ласок кошек держат, — говорит Петровна. — Это правда. Ласка — смерть мышам. Ну, кушайте тут.
Петровна уплывает в темноту. И Соня думает, что мы ведь все уплываем в темноту. И по Петровне видно, что ее часть уже принадлежит темноте. Земле. Той земле, которая выдыхает в темноту демонов. Вечный спор неба и земли. Небо пробуждает из земли жизнь, вспенивает ее страстью, голодом, желаниями, но эти страсти и желания утоляются смертью. Смерть утоляет жажду жизни жить. И жизнь снова становится землей, чтобы снова быть разбуженной небом.
Рита в задумчивости ест сливу.
Тишина неприятно давит, слишком откровенная тишина.
— А где Игорян-то наш? — спрашивает Рита у Натальи.
— Поехал культурно просвещаться на какой-то спектакль в местный театр. Интеллектуал.
Некоторое время слышен только стук косточек.
— Интересно. А мог бы Игорян быть маньяком?
— Любой из нас мог быть кем угодно, — неожиданно звонко, с металлом в голосе начинает говорить Наталья. — Просто мы не знаем этого. Есть данность, и есть обстоятельства. А справедливости нет. Мы все живем за себя. И все мы плевать хотели на справедливость. Мы защищаемся. Только и всего. Убивать не из выгоды, а из страсти может только глубоко больной человека. Человек с пропастью внутри. Но это точно не Игорян. Внутри Игоряна нет пропасти. Внутри него крепкая дубовая доска. Да. Он довел жену до алкоголизма, но она могла этого не делать. Могла. Она сама стала жертвой. Жертва всегда сама решает, быть ей жертвой или не быть. Мы все кого-то убили тем, что мы просто есть. Вы можете осуждать меня, но я рада, что мой муж сдох. Потому что моя жизнь была адом. Пока этот урод бухал с алкашами, я боялась, что кто-нибудь из них изнасилует мою дочь, если я не вернусь с работы вовремя. А сколько раз он воровал мои деньги? А сколько раз в его комнате происходили оргии по ночам? Я могла убить его тысячу раз, и моя совесть была бы чиста. И теперь мне не стыдно сказать: я рада, что он умер. Теперь, когда вся моя жизнь прошла, я, наконец, могу пожить спокойно! И мне плевать, что ты, Соня, об этом думаешь. Мы все всё знаем, но молчим, потому что нам как-то надо с этим жить. У нас внутри и Каин, и Авель. У тебя тоже.
