– Ему уже тринадцать! Он достаточно взрослый, чтобы соображать. Уверена, будь у меня сыновья, никому из них не пришло бы в голову злоупотреблять гостеприимством хозяина!
Мину закусила губу. Не стоило еще больше настраивать против себя мадам Монфор, и потом, Эмерик действительно проштрафился.
– Уже поздно, – рявкнула мадам Монфор, как будто это Мину ее задерживала. – Твоя тетя попросила меня предложить тебе надеть это.
Мину приуныла еще больше. Хотя ее тетка некогда слыла хорошенькой женщиной, она была ниже Мину ростом и довольно полной, так что надеяться на то, что ее наряд придется племяннице впору, приходилось едва ли. Мадам Буссе любила наряжаться, но хорошим вкусом от природы не обладала. Как сорока, она по крупицам собирала сведения о том, что носят в Париже: цвета модные и не очень, ширина юбок, воротников, парлетов
[24], вертюгалей
[25], чепцов. Скучающая в одиночестве в своем огромном доме, ее тетка бесконечно рассуждала о мельчайших тонкостях фасонов и украшений.
– Это очень великодушно со стороны моей тетушки, – произнесла Мину.
– Ее поступок продиктован вовсе не великодушием, – отрезала мадам Монфор, – а опасением, что вид, который считается приемлемым у вас, в Каркасоне, в таком городе, как Тулуза, никуда не годится.
– И вновь боюсь, что Каркасон представляется вам в неверном свете, сударыня. До нас тоже доходят новости о последних модах при дворе.
– И при каком же из дворов? – едко осведомилась мадам Монфор. – В Нераке? Я слышала, гугеноты в большой чести кое-где на Юге. Говорят, женщины там, даже из хороших семей, прилюдно разгуливают без корсетов и с непокрытыми волосами. И если бы у твоего отца не было затруднений…
– Я говорила о королевском дворе в Париже. О протестантском дворе в Наварре мне ничего не известно.
– Как ты смеешь меня перебивать? – прошипела мадам Монфор, но вовремя спохватилась, что перед ней племянница ее брата, а не прислуга, и тут же напустилась на горничную: – Эй, ты! Что встала столбом? Пошевеливайся!
Служанка бросилась доставать из гардероба котт
[26] Мину, и комнату немедленно наполнил аромат пудры и отдушки для муслина. Мину послушно позволила натянуть на себя нижние юбки и корсет, невольно ахнув, когда девушка резким движением затянула завязки, потом подняла руки, чтобы та надела на нее корсаж с рукавами.
Мадам Монфор тем временем принялась шнырять по комнате, разглядывая пожитки Мину и трогая ее черепаховый гребень, кружевной плоеный воротник, который она сшила себе сама, а потом и четки ее матери. Нанизанные на нитку простые круглые бусины из самшита со скромным распятием разительно отличались от тех, что висели на поясе самой мадам Монфор: два десятка искусно выточенных бусин из слоновой кости с серебряным крестом.
– Ты не могла бы сверху заколоть парлет немного потуже? – обратилась Мину к служанке. – Самую капельку.
– Некогда тут прихорашиваться, – оборвала ее мадам Монфор, – и так сойдет. Ты должна думать исключительно о Боге, Маргарита, а не о том, как ты выглядишь. Не опаздывай!
Пожилая женщина потерла четки матери Мину между пальцами, потом швырнула их обратно на ночной столик с таким пренебрежительным видом, что в этот момент Мину ее возненавидела.
Она вышла. Мину пинком захлопнула за ней дверь.
– «Не опаздывай! – передразнила она. – У нас, в Тулузе, главное – это общая молитва».
Она провела гребнем по волосам, потом наскоро заплела их в две небрежные косы, прежде чем поглядеться на себя в оконное стекло. Ее дурное настроение как рукой сняло. Каковы бы ни были намерения мадам Монфор, одолженное платье ей шло. Хотя лиф, как она и думала, оказался слишком широк, а подол юбки был в заломах там, где его пришлось отпустить, бархат был изумительным на ощупь и благородно блестел. Мину была не тщеславна, однако, покружившись перед оконным стеклом, она залюбовалась собственным отражением.
Когда она только приехала, тетка в знак приветствия подарила ей расшитый красный плащ, и Мину носила его почти каждый день. Однако к коричневому платью подарок не подходил, и она решила надеть вместо него свой собственный зеленый дорожный плащ. Сняв его с крючка на двери, Мину с досадой обнаружила, что он забрызган грязью, которую до сих пор не отчистили.
Она разложила плащ на столе и, вооружившись жесткой сапожной щеткой, принялась энергично орудовать ею, пока щетинки не застряли в чем-то, а плотная шерсть не собралась складками. Она сунула нетерпеливые пальцы за подкладку, чтобы избавиться от препятствия, и достала письмо с красной печатью: инициалами «Б» и «П» и кошмарным чудовищем с когтями и раздвоенным хвостом. На нем большими печатными буквами было написано ее полное имя: «МАДЕМУАЗЕЛЬ МАРГАРИТЕ ЖУБЕР».
В одно мгновение Мину перенеслась в тот день, когда вытащила это письмо из-под коврика перед входом в отцовскую лавку. С гулко бьющимся сердцем она вспомнила, как собиралась поговорить с отцом. Но водоворот событий, сначала остатка того же дня, а потом последующего за ним, так закрутил ее, что письмо начисто вылетело у нее из головы. Просто поразительно, что оно все это время пролежало за подкладкой ее плаща!
Мину сжала листок в руке, вновь задавшись вопросом, кто и зачем это написал, потом сунула его под матрас.
Со времени своего приезда в Тулузу Мину дважды писала отцу и платила бродячему торговцу, чтобы отвез ее письмо. Он был каркасонец, так что она очень надеялась, что письма дошли до адресата, хотя никакого ответа пока так и не получила. И все равно она решила, что сегодня же вечером напишет отцу снова и спросит, что он думает об этом непонятном загадочном послании.
Впервые за все время с тех пор, как она приехала в Тулузу, Мину охватила острая тоска по дому.
Глава 26
Пит выглянул в свое окно в частом переплете, выходившее на улицу Пенитан-Гри, и увидел одни лишь тени. Согбенная женщина медленно расхаживала туда-сюда, прижимая к груди плетеную корзину, полную лиловых фиалок. Двое студентов, оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что за ними никто не наблюдает, постучались в дверь протестантской книжной лавки. Ничего необычного, все как всегда.
И тем не менее…
Последние несколько недель Пита не оставляло ощущение, что за ним следят. По дороге от своей квартиры в дом призрения на улице Перигор и обратно и по пути в храм и из храма он то и дело чувствовал на себе чей-то взгляд и тревожный холодок под ложечкой.
