“Марина, меня зовут Марина, – смогла она наконец себе сказать. – Зачем я здесь? Что я здесь делаю? Ведь я куда-то шла… Ах да, меня же ждут…” Марина Львовна с трудом поднялась, пересекла кишащую людьми площадь и свернула в самый темный и самый безлюдный переулок, именно темнотой и пустотой своей ее привлекший. Здесь она немного постояла, отдыхая взглядом на сыром камне глухих стен, уходящих в ночное небо – только тут его и можно было увидеть, – а потом медленно пошла, всякий раз сворачивая в сторону, если проулок грозил вывести ее на многолюдную, залитую светом улицу Она не понимала, куда идет, еще меньше – куда ей нужно идти, даже не пыталась сориентироваться и не искала больше, у кого спросить дорогу, она шла просто потому, что чувствовала сильную потребность в движении, как если бы оно само по себе обладало для нее смыслом и в любом направлении должно было рано или поздно привести ее к цели. Узкие темные улицы между высокими стенами с наружными железными лестницами, груды черных мешков с мусором на тротуарах, рваные клочья белого дыма из торчащих из асфальта труб – всё это было незнакомо, дико, совсем непохоже на ее Москву. Куда делся ее город, кто и зачем подменил его этим дремучим каменным лабиринтом?! Ее сознание рвалось, как ошметки дыма, уносимые ветром; если что-то еще его удерживало, то только мысль, что ее ждут в проезде Художественного театра и она должна идти, идти, не останавливаться!
Марина Львовна не заметила, где к ней привязалась худая, в проплешинах псина с узкой вытянутой мордой, беспородная бродячая обитательница городских помоек. Она не спеша трусила позади, всякий раз застывая, когда Марина Львовна на нее оборачивалась, и опускала к земле морду с умоляющим выражением в желтоватых глазах. Марина Львовна в детстве боялась собак, особенно бездомных, родители запугали ее рассказами о болезнях, которыми можно заразиться, если их гладить, и сейчас этот давний детский страх ожил в ней, овладел ею, так что ноги ослабли в коленях. И без того едва их передвигавшая, она стала спотыкаться еще чаще. Всей спиной она чувствовала пристальный собачий взгляд и, оглядываясь, различала в нем не только просьбу, но и угрозу.
– Не нужно за мной идти, – сказала она собаке. – У меня ничего для тебя нет. Видишь? – Она показала ей пустые руки. – Совсем ничего.
Собака нерешительно остановилась, и Марина Львовна пошла дальше, уже не слыша за собой легких скребков собачьих когтей по асфальту. Ей подумалось, что за всё время, пока она идет одна, эта собака – первое существо, которое ее поняло. Стало стыдно, что она ее оттолкнула. Она обернулась: псина стояла где была, провожая ее взглядом.
– Ну ладно, идем… я не знаю… может, найдем тебе что-нибудь…
Собака будто опять всё поняла и заковыляла следом, на всякий случай не приближаясь. Скоро они вышли на перекресток, где стоял небольшой ларек на колесах с выложенными на прилавке жареными колбасами разных сортов. Перекресток был нелюдный, и продавца в ларьке не было, видимо, отошел по своим делам, соскучившись ждать покупателей. Денег у Марины Львовны не было, и с минуту она озадаченно стояла возле ларька, оглядываясь кругом, потом протянула руку и взяла одну колбаску. Как-то это само собой у нее получилось. Никогда прежде она так не поступала, но ведь сейчас фестиваль, подумала Марина Львовна, большой праздник, и, может быть, ничего такого не будет, если она возьмет вон ту, самую маленькую… тем более что она не для себя… Она протянула жареную колбаску собаке, та радостно на нее набросилась, но, прежде чем успела проглотить, неизвестно откуда возник смуглый бородатый продавец и закричал непонятное, сверкая белками выпуклых черных глаз. На его крик появилось еще двое таких же бородатых и смуглых. Первый крепко взял Марину Львовну за рукав, чтоб не убежала (ей это и в голову не приходило), а двое других отправились за полицией.
На следующее утро двое полицейских, мужчина и женщина, привезли Марину Львовну домой. Она хорошо выспалась в отделении, там ее причесали, застегнули на все пуговицы, и теперь она выглядела свежей и отдохнувшей, порозовевшей с утреннего мороза. Дома в ожидании нее никто не спал, так что вид у встречавших ее в дверях был измученный и помятый.
– Что же ты с нами делаешь?! – обрушился на нее Валентин, когда полицейские ушли. – Ни я, ни твой сын за ночь глаз не сомкнули!
Марина Львовна смущенно взглянула на него, помолчала, кажется, не совсем понимая, чем он недоволен, а затем неуверенно переспросила:
– Мой сын?
– Да, сын твой, сын, вот он стоит!
Перевела взгляд на Кирилла, потом обратно и с неподдельным любопытством поинтересовалась:
– А как его зовут?
– Как зовут? – окончательно выйдя из себя, закричал Валентин. – Ты не знаешь, как зовут твоего сына?!
– У меня нет никакого сына, – ответила Марина Львовна с уверенностью и легким удивлением, что брату это неизвестно.
– Да?! Вот это новости! А это тогда кто стоит? – Валентин показал на Кирилла.
– Это? – Марина Львовна улыбнулась не без кокетства. – Интересный молодой человек.
– И что?! Ты хочешь сказать, что никогда его не видела?!
– Ну почему же… Может, когда-нибудь и видела.
Валентин развел руками, демонстрируя, что у него нет больше слов.
– Это сын ваш, Кирилл, он из Москва к вам приехал, – с улыбкой произнесла Диляра. Ей, единственной из всех, ситуация виделась комичной. – Как вы не помните? Он в Москва живет.
– Да? А куда он приехал? – с готовностью улыбаясь навстречу сиделке, спросила Марина Львовна.
– К вам, в Нью-Йорк. Вы же в Нью-Йорке живете. Забыли?
– Да? – Марина Львовна оглянулась на Валентина, потом на Кирилла.
И тот и другой подтверждающе закивали, и она окончательно убедилась: это розыгрыш, они над ней шутят. Мало того что у нее неизвестно откуда объявился сын, так она еще и будто бы оказалась в Нью-Йорке. Могли бы придумать что-нибудь поправдоподобней.
– Ну хорошо, в Нью-Йорке так в Нью-Йорке, – с усмешкой согласилась Марина Львовна, всем видом показывая, что поняла юмор и готова подыграть. Если им так нужно, она может сделать вид, что принимает этого неизвестного ей молодого человека за сына. Трудно ей, что ли?
Кирилл стоял у двери молча. Он отлично понимал, что мать только притворяется, что его узнала, на самом же деле он стал ей чужим, она смотрит на него, в упор не видя или видя в нем другого, незнакомого человека. Ну и ладно, пусть так, сейчас ему больше всего хотелось спать. Главное, что она дома, цела и невредима, опять пронесло, конец снова откладывается. А неузнавание ведь уже однажды случалось – и ничего, тогда все обошлось. Теперь она, правда, вообще забыла, что у нее был сын, очевидно вернувшись в представлении о себе в те годы, когда еще не была замужем. Но это всё ничего, ничего. Только не поддаваться тому муторному чувству недостоверности собственной жизни, которое возникало в нем под неузнающим взглядом матери и неумолимо нарастало вместе с вязкой тягой сна, – чувству, что в чем-то мать права. Права жуткой правотой юродивых и безумных: он – это не он, он не то, что о себе думает и знает…
