– Я нашел ее, – сказал я тихо, глядя на него. – А если бы не вы…
Фредди улыбнулся. Потом сочно шлепнул худыми руками по коленям:
– А вы говорите – волшебство. Вот в это – в песню – верю. В волшебство – нет. А про тот ритуал вы забудьте. Сейчас сами все увидите и поймете. Не нужны были никакие ритуалы. Все проще.
До начала концерта оставалось полчаса, клуб был полупустым.
А этого просто не могло быть. Что, любой может пройти по горячему асфальту улицы Мабини, под свисающими гроздьями старых-старых электрокабелей, среди гудков разрисованных и снабженных жестяными петухами и конскими хвостами самоделок-джипни? Сделать шаг с этой манильской, суперманильской улицы – и увидеть живого Фредди Агилероса?
Когда много лет назад я небрежно упоминал в разговоре с моими здешними знакомыми, что не далее как вчера я беседовал с Фредди, они долго молчали, обдумывая эту новость. Один попросил у меня автограф – как у человека, который говорил с Фредди Агилеросом. Я подумал и расписался на кассете, как же было ему отказать…
Фредди… с него начиналось мое знакомство со страной по имени Филиппины.
Это было так: я парил над этим громадным городом, беззвучно несясь над его проржавевшими жестяными крышами. Видел чуть сверху один нищий манильский квартал за другим, велорикш на узких улицах, верхушки манговых деревьев, разноцветные гроздья сушащегося драного белья, это безнадежное море человеческого несчастья… Вот воздымается к небу, выше крыш, громадное слово на зеленом щите: HOPE, надежда. Но это только реклама сигарет.
И над всем этим безысходным ужасом плыл горький и утешающий голос под непобедимый перебор гитарных струн.
Вообще-то, дело происходило в метро. Метро в старой Маниле провели не под, а над землей, выше крыш нищих кварталов по авеню Тафта (окончательно превратив модную в довоенный век улицу в такую же трущобу, как и все остальные). Новенькие звукоизолированные и кондиционированные вагоны, летящие над вечной нищетой, – этого уже было достаточно, чтобы задуматься, а еще в вагонах была музыка. По той простой причине, что в этой невероятной стране она везде.
Я был не один, меня сопровождали. И когда зазвучала эта музыка, два моих друга оставили меня в покое, склонив тяжелые профили над улетающим назад бесконечным городом.
– Кто это поет? – почти не разжимая губ, спросил я.
– А это… Это великий Фредди Агилерос. Первый и лучший. Если тебя сюда точно утвердят и отправят работать, то еще с ним познакомишься, может, повезет.
– О чем песня?
– Да какая разница… Называется – «Анак». Сын то есть. Ничего особенного – рождается мальчик, семья смотрит на него и думает: будет ли его жизнь лучше, чем у родителей. Нет ни одного филиппинца, который эту песню не знал бы наизусть. А Фредди стал богатым, купил себе белый «Мерседес»… Он, вообще-то, нормальный парень…
Дальше я не слушал. Я смотрел на уходящие в синеватый вечерний сумрак нагромождения ржавых крыш и пытался справиться со странной мыслью: если в этой стране есть такая музыка, я смогу ее полюбить.
– Двойной «Тандуай» с одним куском льда и с каламанси, – как бы на автомате сказал я официанту, вернувшись за столик к компании. И уточнил: – Темный «Тандуай».
– Вот мне, наверное, то же самое, – нервно сказала девушка Аля.
– И нам, – сообщили Саша и Миша. И добавили, тоже в один голос: – В шейкере, а не взболтанный.
– Если в шейкере, то это уже будет дайкири, – сообщил им я.
Официант – а филиппинцы очень неплохо говорят по-английски и, вообще, совсем не дураки – отлично понял, что происходит, чуть посмеялся. И принес нам именно то, что надо.
– Каламанси – вот этот лимончик? – поинтересовался Миша. – Или он лайм?
– Он – каламанси, – ответил я. – Брат того, что ты сказала. А «Тандуай» – это ром. Местный. Только в этой стране и больше нигде. Он друг. Он вкусный и полезный.
И я аккуратно выдавил лимончик в ром.
– Ребята, вы соображаете, как мы здорово живем? – восхитилась Аля. – Сидим хрен знает где, на хрен знает какой улице хрен знает какого города, в ста метрах от нас хрен знает какое море…
– Я не хрен, – улыбнулся ей я. – Но я все это знаю.
– Нет-нет-нет, ты не хрен, ты наш поилец и кормилец, – успокоила она меня. – Вот скажи, что такое вкусное было сегодня…
– Стой, Алька, – вклинился Саша. – Давай продолжим: приехали хрен знает на что. Вот как оно называется, куда мы приехали?..
– АСЕАН, между прочим! Ежегодная министерская конференция АСЕАН, на минуточку. Событие международного значения, между прочим!
– Хорошо. А теперь расшифруй АСЕАН и вообще объясни, что это такое.
– Ты озверел?
– Нет, просто я вспомнил, что уже завтра ты будешь на полном серьезе объяснять читателю, что такое АСЕАН и как это важно…
– Ромчик свой пей, а то свернется, упырь ты такой! Какое это имеет значение! А имеет значение совсем другое… Так что это за ужином было? – повернулась она ко мне.
– Вчера вечером мы ели китайскую еду, которую тут называют на своем языке. А именно лугао, бахой, бичо-бичо…
– И манго-манго фламбе! – вставил Миша.
– …и буче, и еще Саше понравилась лумпия, – мстительно сказал я.
– Не может быть, – отозвался Саша. – То был типичный весенний блинчик.
– Он, – подтвердил я. – То есть лумпия. А сегодня ты, Аля, начала с салатика с лонганизой – очень местная такая красная колбаска, много майорана и чеснока, немножко пахнет вином. И далее перешла на ленгуа эстофада – это язык в оливково-винном соусе. Мягкий, правда?
– А хоть что-то свое, не китайское и не испанское, у них тут есть? – злобно выступил Миша.
– Рис, – ответил я. – Его варят в глиняных горшках, выложенных банановыми листьями, он пушистый и очень белый. Из-за листьев не прижаривается и не пропадает ни крошки.
– Господа мужчины, отстаньте все от нашего предводителя! Выпьем за…
И тут зазвучали гитары со сцены – настраивали инструменты.
А зал был все так же полупуст.
Рок-н-ролл никоим образом не мертв, вот только герои его иногда уходят со стадионов.
Во всей истории мирового рока нет такого героя, как Фредди, – однажды он был голосом нации и сердцем ее, и он здесь был такой один.
То было в 1986-м, до меня, я приехал на Филиппины позже, когда поскучневшие местные жители уже лишь подбирали пыльные осколки того, что они считали сначала лучшим моментом в своей жизни и в истории страны, – осколки революции.
Свергали диктатора и злодея, ну то есть слишком долго правившего президента Фердинанда Маркоса. Свергал городской средний класс, объединенный ленточками цвета революции (желтого) и передачами католических радиостанций. Президент, состоявший в странной местной секте аглипаянцев, католической верхушке не нравился никогда. И люди выходили на демонстрации в деловой части города, а из окон банков толпу посыпали конфетти, только что изготовленными с помощью шредеров и дыроколов. Да, а начиналось с того, что манильцам не понравились итоги выборов, на которых президент только что победил в очередной раз. И все бы ничего, но тут против власти восстала военная полиция, к ее лагерю в центре города президент двинул танки по самому широкому шоссе, Эпифанио де лос Сантос. И что-то около полумиллиона манильцев перегородили это шоссе, не пустили танки и не уходили оттуда до победы. То есть пока Маркос, давно прикованный к аппарату для диализа, не сел на военный вертолет и не отправился в общем направлении американских Гаваев.
