Неужели они с Гусаревым пересекались? Работали по какому-нибудь делу, а она и забыла совсем… Нехорошо вышло. Неудобно.
– Лично не знакомы, но я вас хорошо помню, – рассмеялся голос в трубке. – Помните, вы участвовали в прямом эфире на телевидении вместе с Образцовой, и вас там начали запугивать?
Еще бы ей не помнить! Именно с этого прямого эфира и началось дело Шутника. Девяносто восьмой год. Выходит, не зря она совсем недавно вспоминала это дело. Опять закон парных случаев, что ли? Вот же ерунда какая!
– Так получилось, что я смотрел тот эфир. То есть я бы сам, конечно, не стал, но моя невеста была большой поклонницей Татьяны Томилиной, мы все знали, что на самом деле это псевдоним и что настоящая фамилия писательницы – Образцова, и она работает в следствии. Моя невеста непременно хотела посмотреть передачу, а я уж так, за компанию. Вот там я вас и увидел. Скажу честно: я был потрясен вашим самообладанием, хваткой, профессионализмом. Ну и в последующие годы много слышал о вас. Вы – личность легендарная.
Настя кинула взгляд на Петра, посмотрела вопросительно. Тот отрицательно покачал головой. Голос он не узнал.
– Надо же… Мне впору провалиться сквозь пол от смущения. Не думала, что у меня такая плохая репутация.
– Шутите! Чем могу быть вам полезен, Анастасия Павловна?
Она делано вздохнула.
– Хочу принести Маргарите Станиславовне извинения от своего имени и от имени своего ученика, молодого журналиста, который позволил себе побеспокоить вашего шефа. Я была бы очень вам признательна, Геннадий Валерьевич, если бы вы в самое ближайшее время устроили мне личную встречу. Я займу не более пяти минут, обещаю, мне ничего не нужно, кроме возможности принести самые искренние извинения и снять все недоразумения.
– Вы говорите о том молодом человеке, который хотел поговорить о деле Сокольникова? Об инциденте в воскресенье?
– Да, о нем. Все это, разумеется, не стоит выеденного яйца, но извинения полагается приносить лично, глядя в глаза, вы согласны?
– Я поговорю с Маргаритой Станиславовной. Оставьте, пожалуйста, секретарю свои контакты, я вам перезвоню.
– Спасибо.
Петр смотрел на нее с подозрением и враждебностью.
– Вы что, действительно собрались извиняться за меня? – спросил он, когда Настя отключила связь и положила телефон на стол.
– Действительно. А почему бы нет?
– Но я не сделал ничего плохого, за что нужно извиняться! Зачем?
– Затем, что нужно исправлять косяки и вносить ясность хотя бы там, где есть возможность. И если при этом нужно сделать вид, что чувствуешь себя виноватым и хочешь извиниться, то делаешь этот вид, идешь и извиняешься. Что непонятно? – сердито ответила она. – Дождемся звонка и в зависимости от ответа Лёвкиной будем строить план на сегодняшний день.
Звонок личного помощника последовал неожиданно быстро.
– Маргарита Станиславовна будет в офисе не раньше половины шестого, у нее сегодня весь день деловые встречи. Она готова вас принять в восемнадцать часов. Но если вам неудобно, есть еще вариант с четырнадцати до пятнадцати в бизнес-центре «Столица», у нее будет перерыв между переговорами.
– Лучше днем, – решительно сказала Настя. – У нас совсем короткий вопрос.
– Отлично.
Гусарев коротко и довольно толково объяснил, в каком именно кафе Маргарита Лёвкина будет подкреплять истощившиеся силы в перерыве между двумя деловыми встречами и как это кафе проще всего найти, с какой стороны подъезжать и где оставить машину.
– Я звоню сейчас со своего мобильного, – добавил он. – Теперь у вас есть мой номер. Когда будете подъезжать – позвоните, я вас встречу, я как раз минут через пять туда выезжаю.
С двух до трех. Час кладем на дорогу, стало быть, из дома надо выходить уже через полтора часа. Ни туда ни сюда, день рваный получится. И обед пропадет, а она так радовалась вчера, что мясо получилось на удивление вкусным. Ладно, будем работать с тем, что имеем, еда никуда не денется, завтра пригодится. Оставшиеся полтора часа тоже можно провести с пользой.
– Давайте выйдем прогуляемся, – предложила Настя. – Начинать работать с делом сейчас все равно бессмысленно. Только успеем мозги настроить и вспомнить все, что нужно, уже и ехать пора будет. Когда вернемся, все придется начинать заново.
– А чего вы не согласились на шесть вечера в офисе? – спросил Петр. – Сейчас бы поработали как следует, а потом поехали. Зачем надо было на два часа договариваться?
– Зачем? Затем, что мой опыт подсказывает: нужно думать не только о том, что сказать, но и о том, как тебя будут слушать. Если человек принимает тебя в своем офисе в конце дня, он подспудно боится, что встреча затянется, посетитель начнет долго и подробно излагать свое дело, просить, задавать вопросы и требовать ответы. Посетитель понимает, что никаких совещаний и брифингов уже не будет, рабочий день окончен, и хозяин кабинета, коль уж принял, вынужден его слушать и что-то решать. Хозяину кабинета такой расклад, естественно, не очень по душе, он заранее напрягается, злится, он устал, хочет домой, на свой диван, к своей семье, а тут этот приперся… Если согласиться на встречу днем, втиснувшись между двумя мероприятиями, человек абсолютно спокоен, ведь посетитель знает: время жестко ограничено. Человек чувствует себя свободным, он в любой момент может сослаться на то, что ему пора, и прекратить разговор, и эта возможность выбора делает его мирным и приветливым. Более того: если посетитель сам выбирает время «между», значит, признает, что вопрос у него несложный и недолгий.
– Но Лёвкина же вообще не будет вас слушать! Представьте: она с утра на разных переговорах, впереди еще несколько встреч, у нее голова забита всеми этими делами, а тут мы… То есть вы… Ей не до нас будет! А вечером, когда все уже позади, она будет слушать более внимательно и отвечать более подробно.
Настя расхохоталась.
– Петр, с чего вы взяли, что мне нужно ее внимательное слушанье и ее ответы и рассказы? Как раз этого мне хотелось бы меньше всего. Мне нужно, чтобы мадам спокойно и без нервозности, вполне доброжелательно отметила у себя в голове, что журналист Петр Кравченко свой промах осознал и больше так не будет. Всё. На этом моя миссия закончится.
Она помолчала, потом добавила уже серьезно и негромко:
– Возможно, я покажусь вам слабой, жестокой, трусливой, бессердечной или еще какой-нибудь нехорошей. Возможно. И даже очень возможно, что вы правы. Но каждый солдат должен знать свой маневр, чтобы понимать, как этот маневр вписывается в общую стратегию битвы и какие могут наступить последствия, если выполнить его не так, как предписано. Этому еще Суворов учил. Поэтому я объясню свою позицию. Вы вправе распоряжаться своей жизнью так, как вам хочется. Вы вправе беречь ее или рисковать ею, выбирайте сами, здесь вам никто не указ. Но права распоряжаться моей жизнью, моим спокойствием, благополучием моей семьи вам никто не давал. До тех пор, пока мы с вами встречаемся и общаемся каждый день, до тех пор, пока вы считаетесь моим учеником, а я – вашим консультантом или наставником, каждое ваше действие будет касаться и меня тоже, а каждая ваша ошибка будет бить по мне. Хотите вести свою личную борьбу с преступными следователями, посадившими невиновного? Ради бога, флаг вам в руки. Но только после того, как мы с вами распрощаемся. Это всё без меня. На сегодняшний день одна из моих задач – убедить Лёвкину, что вы никакой опасности не представляете, а уж я – тем более. Я не хочу ходить по улицам и оглядываться, каждую секунду ожидая неприятных неожиданностей, всего этого в моей жизни было более чем достаточно за тридцать лет службы. Это, между прочим, дольше, чем вы живете на свете. Если тот, кто говорил со мной вчера, послан Лёвкиной, то пусть она расслабится и успокоится, пусть не трогает ни меня, ни вас. Закончим работу с делом – вы свободны в своих устремлениях и можете начинать крестовый поход, меня это уже касаться не будет. Мне вас не жалко, Петр, вы взрослый самостоятельный молодой мужчина, вы сами принимаете свои решения и будете отвечать за них, и если с вами что-то случится – плакать я не стану. Уж простите за грубость и прямоту. Но я не могу допустить, чтобы под удар оказались поставлены мои близкие. Даже если их не тронут, даже если неприятности коснутся только меня одной, им будет больно, и я не имею права об этом забывать.
