– Они пустили тебя сюда попрощаться? – спрашивает он, явно с трудом подбирая слова. Но потом он приглядывается и видит: я переоделась, на мне белые джинсы, голубой топ, сверху зеленая толстовка. А на плече – ручная кладь. Я задыхаюсь и даже не хочу представлять, как сейчас выглядит мое потное, искаженное паникой лицо.
– Я передумала. – Я забрасываю сумку подальше на плечо и наблюдаю за его реакцией: нерешительная улыбка появляется на его лице слишком медленно для того, чтобы я могла вздохнуть с облегчением. Но все-таки она появляется и выглядит искренней. Но потом он смущает меня еще больше:
– Ну вот, а я-то рассчитывал вытянуть ноги и поспать на твоем месте.
Понятия не имею, что сказать, поэтому я тоже только неловко улыбаюсь и смотрю вниз, на свои ноги. Контролер на входе что-то говорит в свой микрофон, и рация трещит, от чего мы оба подпрыгиваем.
И между нами повисает пауза. Неловкая и тяжелая тишина. Как будто все звуки в мире внезапно умерли.
– Черт, – шепчу я, оглядываясь назад, туда, откуда я пришла. Здесь слишком яркий свет, слишком шумно, слишком далеко от Вегаса и даже от условного уединения в отеле Сан Диего. Какого черта я здесь делаю?!! – Мне не надо было приходить. Я… не…
Он делает знак, чтобы я замолчала, подходит ближе и целует меня в щеку.
– Прости, – говорит он нежно и целует в другую. – Я просто очень нервничаю. Это была глупая шутка. Несмешная. Я очень рад, что ты здесь.
С тяжелым вздохом я оборачиваюсь, когда он кладет руку мне ниже спины, я чувствую себя так, словно мы до этого были в защитном пузыре, который лопнул, и мы оказались у всех на виду, в ярком свете софитов реальности. Меня это душит, давит. Мои ноги будто наливаются цементом, когда я протягиваю свой билет контролеру, выдавив из себя нервную улыбку, прежде чем ступить на трап.
Что мы знаем кроме мутных огней бара, игривого флирта, чистых, хрустящих от крахмала простыней гостиничных номеров? Что мы знаем кроме нереализованных возможностей, кроме соблазнительной, но кажущейся невыполнимой идеи? Притворство. Игра. Приключение.
Но когда ты выбираешь это приключение, именно оно становится твоей реальной жизнью.
В рукаве, ведущим в салон самолета, стоит ровный гул, и я знаю, что он будет звучать в моей голове многие часы. Ансель идет за мной, и я нервничаю: не слишком ли узкие у меня джинсы, не разлохматились ли волосы. Я чувствую его взгляд на себе: может быть, сейчас он оценивает, как я вписываюсь в его реальную жизнь. Может быть, даже уже сомневается. Потому что на самом деле ведь ничего романтичного в полете на самолете длиной в пятнадцать часов с практически незнакомым человеком нет. Это мысль об этом романтична. А в самих переполненных аэропортах и тесных самолетах ничего шикарного или возвышенного нет.
Мы кладем вещи на багажные полки и занимаем свои места. Я в середине, Ансель у прохода, а на сиденье у окошка пожилой мужчина читает какие-то бумаги, и его локоть вторгается в мое пространство, острый и уверенный в своей правоте.
Ансель пристегивается и поправляет вентилятор над нами так, чтобы струя попадала на него, потом чтобы дуло на меня, потом снова на него, а потом возвращает его на место. Он щелкает выключателем лампочки, а затем его руки безвольно падают на колени. Он закрывает глаза, и я слышу, как он считает до десяти, делая глубокие вдохи.
О черт. Так он аэрофоб!
Я в этой ситуации представляю собой самое бесполезное существо, потому что не умею болтать свободно, даже в такой момент, когда эта болтовня призвана кого-то подбодрить и отвлечь. А тем более сейчас. Внутри я бешусь, а на это я всегда реагирую одинаково – оцепенением. Я чувствую себя маленькой мышкой в поле, мышкой, над головой которой парит орел. Мне становится неожиданно смешно при мысли, что я сама выбрала для себя это.
Все объявления сделаны, правила безопасности озвучены, и самолет взлетает, медленно и тяжело поднимаясь в темное ночное небо. Я беру Анселя за руку – это то немногое, что я могу сделать для него, и он слабо улыбается. Господи, как бы я хотела быть более полезной.
А через пять минут его рука слабеет, тяжелеет и наконец выскальзывает из моей. Ансель спит. Может быть, если бы я была более внимательной к нему или меньше болтала, а больше слушала его в ту первую ночь, у него была бы возможность поделиться тем, что он боится летать. И тогда, может быть, он смог бы предупредить меня о том, что перед полетом принимает снотворное.
Свет в салоне приглушенный, оба мужчины по бокам от меня спят мертвым сном, но мое тело, похоже, не способно расслабиться. Это ненормально – так заводиться. Это похоже на лихорадку – то же бесконечное покалывание на коже, напряжение в мышцах, ощущение, что найти удобное положение невозможно.
Я достаю книгу, которую впопыхах запихнула в сумку, к сожалению, это мемуары какой-то известной бизнесвумен, директора, – подарок на выпускной от моего отца. Уже один вид обложки, на которой она стоит в деловом костюме на синем фоне, вызывает у меня спазмы в желудке. Вместо нее я прочитываю каждое слово в «Правилах безопасности во время полета», которые лежат в кармане сиденья передо мной, затем достаю буклет магазина беспошлинной торговли из кармана сиденья перед Анселем и углубляюсь в него.
Но я по-прежнему чувствую себя ужасно.
Подтянув колени к груди, я утыкаюсь в них лбом и стараюсь дышать как можно глубже, но ничего не помогает. У меня никогда раньше не бывало панических атак, поэтому я не знаю, как они выглядят, но я не думаю, что дело именно в этом.
И очень надеюсь, что это не то, что я думаю.
И только когда стюардесса протягивает мне меню, и оба предлагаемых блюда, лосось и тортеллини, вызывают революцию в моем желудке, я понимаю, что мои ощущения вызваны вовсе не нервами. И похмелье, которое так мучило меня утром, тоже ни при чем, это что-то другое. Кожа у меня горячая и слишком чувствительная, голова кружится. Тележка с едой катится по салону, запах лосося, картофеля и шпината такой сильный и острый, что я выпрямляюсь на сиденье и изо всех сил тяну лицо как можно ближе к свежей струе воздуха из отверстия вентилятора. Но этого мало. Мне приходит в голову мысль сбежать в туалет, но я понимаю, что не могу этого сделать немедленно. Пытаясь разбудить Анселя, я отчаянно роюсь в кармане впередистоящего кресла в поисках пакетика и едва успеваю в последний момент его найти и открыть, а потом меня тошнит.
Я уверена – хуже быть не может. Мое тело существует отдельно от меня, и не имеет значения, насколько отчаянно мой мозг требует от него успокоиться и постараться вести себя, как подобает леди, чертовски тихо, оно не слушается. Я издаю стон, чувствую, как очередная волна тошноты подкатывает к горлу, и Ансель рядом со мной со вздохом просыпается. Он кладет руку мне на спину, и его громкое «О нет!» превращает мое смущение в настоящее отчаяние.
Я никак не могу позволить ему видеть меня такой.
Я вскакиваю и пытаюсь перелезть через него, а он поспешно покидает свое кресло и вываливается в проход. Я ловлю на себе взгляды других пассажиров, в них читается шок, жалость и отвращение, но они должны бы радоваться, что мне удается удержать в руках пакет со рвотой, когда я бросаюсь в проход.
