В известном «Домострое», составленном при участии Сильвестра, поражает резкость оценок шутовства. Проповеди, грамоты, поучения этой книги закрепляют за скоморошеством репутацию чего-то «дьявольского», «сатанинского», грозят ему адом и проклятием. Говорится, в частности, что скоморохи «всякое скаредие творят и всякие бесовские дела: блуд, нечистоту, сквернословие, срамословие, песни бесовские, плясание, скакание, гудение, трубы, бубны, сопели». Порицается любая трапеза, сопровождаемая музыкой и пляской: «И аще начнут… смехотворение и всякое глумление или гусли, и всякое гудение… и всякие игры бесовския, тогдаж, яко дым отгонит пчелы, тогдаж отыдут ангели Божия от тоя трапезы и смрадные бесы предстанут».
В этом же ключе выдержаны решения Стоглавого Собора 1551 года, на открытии которого перед его участниками выступал сам царь. В них представлен целый ряд запретительных мер против скоморохов. Так, им возбраняется «ходить перед свадьбой», собираться в большие ватаги, участвовать в вечерних и ночных игрищах. Излюбленные шутами маски названы «скаредными образованиями». Показательно и письмо патриарха Константинопольского Иоасафа Ивану (оно также приводится в материалах Собора), где тот настоятельно просит царя»: «Бога ради, Государь, вели их [скоморохов. – Л.Б.] извести, кое бы не было в твоем царстве». О своем неприятии «скверного» скоморошества говорил царю и приверженец строгих аскетических правил старец Максим Грек.
Есть все основания полагать, что и сам государь Иван Васильевич в этот период относился к скоморохам и скоморошеству весьма отрицательно. Хотя каких-либо государственных распоряжений на этот счет нет, но поражает обилие постановлений местных и церковных. Вот лишь некоторые из них. В 1547 году двоюродный брат царя, старицкий князь Владимир Андреевич, запрещает скоморохам появляться в своих землях. В 1554 году было повелено не допускать их и в великокняжеские села – Афанасьевское и Васильевское. В 1555 году «Приговорная грамота» Троице-Сергиева монастыря объявляет: «А прохожих скоморохов в волость не пущать». Запрещение скоморохам играть и разрешение жителям высылать их насильно вон содержатся в грамотах 1548, 1554 и 1555 годов.
Положение дел разительно изменилось к концу 1550-х годов, что связывали с возвращением царя из неудачного литовского похода в январе 1558 года. Речь идет о его встрече при поездке на богомолье со старцем Вассианом Топорковым. А тот внушал царю: «Если хочешь быть истинным самодержцем, то не имей советников мудрее себя; держись правила, что ты должен учить, а не учиться, повелевать, а не слушаться. Тогда будешь тверд на царстве и грозою вельмож». «О, дьяволов сын! – костерил Топоркова князь А.М. Курбский. – Зачем ты в человеческом естестве жилы пресек и всю крепость разрушил и в сердце царя христианского посеял безбожную искру, от которой во всей Святорусской земле лютый пожар разгорелся?!»
Перемена в царе была столь резкой и стремительной, что некоторые говорят даже о существовании по крайней мере двух разных Иванов IV-х. Так или иначе, царь освободился от влияния Сильвестра и Адашева и окружил себя новыми советниками, точнее, товарищами ранней юности, участниками его прежних жестоких забав. «Теперь вместо прежних любимцев, мыслителей из Избранной Рады, – поясняет писатель Э.С. Радзинский, – иные люди. Беспробудно пьют, веселятся… непрерывный пир, точнее – оргия. На многочасовое царское застолье приглашаются скоморохи, шуты и колдуны, которые нынче в царской свите». Примечателен эпизод из знакового фильма С.М. Эйзенштейна «Иван Грозный», где царь и его присные дико пляшут в скоморошьих масках; это вполне соответствует реалиям того времени.
Как видно, прежние карательные меры против скоморохов были оставлены, и уже в конце 1550-х годов Москва стала для них притягательным центром. По некоторым данным, в столице их подвизалось тогда не менее 16-ти.
О феномене русского шутовства в ту эпоху говорит историк И.Е. Забелин: «Циническое и скандалезное нравилось, и очень нравилось, потому что духовное чувство совсем не было воспитано, а было только связано, как ребенок пеленками, разными, чисто внешними, механическими правилами и запрещениями, которые скорее всего служили лишь прямыми указаниями на сладость греха».
Буйный нрав царя и его склонность к скоморошеству, искусственно сдерживаемые Сильвестром и Адашевым, выплеснулись наружу. Иван стал жестоким тираном, от рук которого пали десятки тысяч ни в чем не повинных россиян. Историки объясняют эту патологическую кровожадность Грозного свойственной ему прогрессирующей манией преследования. Утверждают, что он параноик особого типа, находивший особое удовольствие в страданиях своих (по большей части выдуманных) врагов. При этом он часто прибегал к шутовству, которое было чисто внешним, скрывающим зловещее, садистское начало.
В этой связи замечателен ставший хрестоматийным эпизод из известной баллады А.К. Толстого «Князь Михайло Репнин». Как человек Средневековья Грозный был склонен к театральным эффектам, и гибель не угодившего ему князя Репнина поставил театрально. Во время пира, когда перед царем плясали милые его сердцу скоморохи, Иван и этому воеводе повелел надеть потешную «машкару». Тот, однако, отказался присоединиться к проклятым церковью «кощунникам» и, с достоинством отшвырнув прочь маску, протянутую царем, изрек:
Да здравствует вовеки наш православный царь!
Да правит человеки, как правил ими встарь!
Да презрит, как измену, бесстыдной лести глас!
Личины ж не надену я в мой последний час.
На следующий же день, во время всенощной, когда Репнин, стоя на коленях, молился в храме, его зарезали прямо у алтаря.
Заподозрив в измене старика-конюшего И.П. Челяднина-Федорова, будто бы желавшего свегнуть его с престола, Грозный разыграл целое театральное действо. В присутствии всего двора он надел на него царскую одежду, посадил на трон, дал в руки порфиру, снял с себя шапку, низко поклонился и сказал: «Здрав буди, великий князь земли Русския! Се приял ты от меня честь, тобою желаемую!» Сходные шутовские церемонии были распространены не только на народных карнавалах, но и на бытовых пирушках, где по жребию избирали королей пира. «Игра в царя» была популярна и на Руси во время святочных и масленичных потех. В шутовских коронах с подвесками и павлиньими перьями паясничали скоморохи. Иван Васильевич дополнил традиционный карнавальный обряд новым дьявольским содержанием. «Имея власть сделать тебя царем, могу и свергнуть тебя с престола!» – воскликнул он и умертвил ряженого конюшего. А.К. Толстой запечатлел сам момент казни:
И, вспрянув в тот же час от злобы беспощадной,
Он в сердце нож ему вонзил рукою жадной.
И лик свой наклоня над сверженным врагом,
Он наступил на труп узорным сапогом
И в очи мертвые глядел, и с дрожью зыбкой
Державные уста змеилися улыбкой.
Очевидец сообщает, что после расправы над Челядниным-Федоровым Грозный сжег все принадлежавшие тому вотчины: «Иван сильно возбуждался, когда видел, как, метаясь за растревоженными курями, женщины падали в пыль, шевеля грудями и подрагивая чреслами».
К шутовским переодеваниям царь прибегал и во время дипломатических приемов. Однажды, возжелав поиздеваться над литовскими послами, Иван заставил своего шута надеть литовскую шапку и велел по-литовски преклонить колено. Мало того, он преклонил колено сам и воскликнул: «Гойда, гойда!» В другой раз перед гонцами крымского хана он обрядился в грубую сермягу, бусырь и баранью шубу навыворот. Обращаясь к крымцам, он заговорил самым уничижительным тоном. Выворачивание наизнанку одежды, а также сермяга, береста и солома – это, по словам Д.С. Лихачева, «антиматериалы, излюбленные ряжеными и скоморохами. Все это знаменовало собой изнаночный мир, в котором жил древнерусский смех». Любопытно, что впоследствии, после поражения под Нарвой в 1702 году, в подобную бутафорскую одежду облачится Петр Великий. Вот такая культурная преемственность!
