Проделки Алексея Копиева
Как это ни парадоксально, но легендарный российский шут Алексей Данилович Копиев (1767−1848) был происхождения иудейского. Родоночальником его фамилии, сообщает «Еврейская энциклопедия», был «Степан Иванович Копиев, крещеный еврей, вступивший в русское подданство при покорении Смоленска в 1655 году». Нелишне заметить, что дочь Степана Ивановича, Анна (она приходилась родной сестрой деду нашего героя), была замужем за евреем: вице-канцлером Петра Великого П.П. Шафировым, с которым Копиевы состояли в дальнем родстве. Сам же дед, Самойло Степанович, служил членом Ревизион-коллегии; а сын его (и, соответственно, отец нашего шута), Данило Самойлович (ум. 1796), определился по управленческой части и до 1791 года занимал должность первого пензенского вице-губернатора. О нем сохранились отзывы как о личности недюжинной, «человеке остром, благоразумном старике». Причем свойственные ему красноречие и проницательность отмечали особо: «В обращении со всяким был [он] очень сметлив», «разговор его был сладок».
Алексей походил на отца: «имел довольно значительное лицо… был очень смугл, с черными выразительными глазами, которыми поминутно моргал; говоря, он несколько картавил». Но, думается, «копиевская порода» едва ли исчерпывается наружным подобием. Разве не от отца передались сыну тонкий психологизм, переимчивость, яркий живой ум, ставшие впоследствии визитной карточкой этого недюжинного насмешника и балагура? Впрочем, современники никак не связывали шутовское ремесло Копиева-младшего с его еврейскими корнями. «Правда или нет, что отец его был еврейского происхождения? – вопрошает мемуарист Ф.Ф. Вигель и добавляет: – Какое мне до того дело; довольно с меня и того, что Даниил Самойлович Копиев… принадлежал к нации благородно мыслящих и действующих людей».
Согласно семейным преданиям, детские годы Алексей провел в Пензе, при отце; однако в восьмилетнем возрасте уже был записан в гвардию, а в 1778 году произведен в сержанты привилегированного Измайловского полка. В полк, расквартированный в Петербурге, он прибыл еще зеленым юнцом и, ободряемый старослужащими повесами, быстро снискал себе славу записного острослова. «В нем не было ни злости, ни недостатка в уме, – говорит о новоиспеченном сержанте современник, – ни одного из пороков молодости, которые иногда остаются в старости; а со всем тем трудно было приискать ему в похвалу. Все его молодые современники щеголяли безбожеством и безнравственностью более в речах, чем в поступках, и это давало им вид веселого, но нестерпимого бесстыдства: он старался их превзойти». Особо отличался Копиев насмешками над своим командиром А.И. Арбениным, человеком честным, строгим, но весьма добродушным. По мягкотелости и рассеянности этого начальника все сходило Алексею с рук, а он еще пуще распалялся и умножал свои подначки.
Слух об отчаянном забавнике дошел до любимца императрицы Екатерины II князя П.А. Зубова, который приблизил к себе Копиева и в годы своего фавора (1791–1796) сделал чем-то вроде главного шута в своей пышной и многочисленной свите. Клеврет всесильного патрона, Копиев при Зубове чувствовал себя не только вполне безнаказанно, но и был, что называется, при чинах – перемахнул разом через несколько степеней «Табели о рангах» и стал армейским подполковником. Не удивительно, что вскоре он вошел в число придворных кавалеров при Густаве IV Адольфе, женихе великой княжны Александры Павловны. Очень точно охарактеризовал тогда Копиева его давний знакомец, князь И.М. Долгоруков: «Славился необыкновенным пострельством. Кто его не знал? Кто не помнил бесчисленных его проказ? Умен, остер, хороший писец, но просто сказать – петля».
Мы почти не располагаем образчиками остроумия Алексея Даниловича периода его служения Зубову. До нас дошел лишь анекдот о самом Копиеве, известном тем, что он недокармливал своих лошадей. Рассказывали, что однажды худосочная «четверка» нашего героя ехала по Невскому, а Сергей Львович Пушкин (отец будущего великого поэта) шел пешком в том же направлении. Копиев предлагает довезти его. «Благодарю, – отвечает тот, – но не могу: я спешу!» Сохранилась также меткая эпиграмма Копиева на одну местную красавицу:
Боже, Ты, ее создавши,
Иль мой пламень утуши,
Иль, все прелести ей давши,
Дай хоть крошечку души.
Очевидцы свидетельствуют, что подобными стихами, часто более забористыми, шут буквально «засыпал» окружающих, но тексты эти – увы! – до нас не дошли.
Важно, что именно под сенью Екатерины и Зубова во всю ширь развернулось дарование Копиева-сатирика, выдвинувшее его в ряды значительных русских комедиографов конца XVIII века. В течение 1794 года в Петербурге были поставлены сразу две его комедии: «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка» и «Что наше, тово и нам не нада». Первую отличает живость языка, свежесть бытовых зарисовок, колоритные типы. Главный герой – подвергаемый осмеянию помещик Гур Филатыч. Это племянник Простакова из бессмертного фонвизинского «Недоросля», самодовольный, ограниченный и простодушно-тупой. Фигурирует здесь и няня Митрофанушки Еремеевна, но уже получившая вольную и преобразившаяся в пронырливую сваху. Идейным стержнем комедии и является мотив преобладания «худой воли». И в доказательство тому выведены здесь все эти Гуры и Еремеевны, а заодно дворяне с «говорящими» фамилиями: Простофилин, Затейкин, Надоедалов («надоедающий всем своим надоедательным существом»), пользующиеся плодами екатерининских узаконений, и прежде всего дарованной им вольностью – «Жалованной грамотой российскому дворянству» (1785). По мнению филолога П.Н. Беркова, в каждом из персонажей комедии «отразилась умная наблюдательность автора, чуткий слух прекрасного знатока и ценителя русского языка и глубокое чувство юмора, местами переходящего в сарказм». И не случайно после премьеры комедии Копиев получил от монархини табакерку с алмазами.
Не меньший интерес представляет для нас вторая, психологическая пьеса «Что наше, тово и нам не нада». Литературовед Е.Я. Курганов, автор книги «Литературный анекдот Пушкинской эпохи» (Хельсинки, 1995), обратил внимание на то, что в этой комедии автор «дал ироническую оценку тех устоявшихся этико-поведенческих норм, которые он виртуозно разрушал всей своей жизнью, более того, пародийно воспроизвел позицию тех своих современников, которые оказались потрясенными и ошарашенными свидетелями его [шутовских] проделок». Приведем диалог из комедии, сохраняя вслед за автором фонетические особенности речи конца XVIII века:
«ПРИЧУДИН: Ты не дурак, а дурачишься беспрестанно, ты знаешь, шта все тваи ветрености называют в городе злыми умыслами, все тваи шутки – язвительными ругательствами, и шта столько людей разумеют о тебе дурно без причины.
ПОВЕСИН: Штож делать, голубчик! Кто разумеет дурно, иша хоть дурно да разумеет; я вот таких-та боюсь; как кто ни дурно, ни харашо разуметь не умеет; ну, уж ат эдаких ни куды не уйдешь!
ПРИЧУДИН: О! Да это старое тваио утешение гаварить каламбуры».
Причудину невдомек, почему Повесин (за которым маячит фигура самого сочинителя комедии), будучи умным человеком, изощряется в язвительных дурачествах. Для Копиева же каламбуры, словесное трюкачество вообще стали обязательным, главным делом. «Для красного словца, – говорит очевидец, – не щадил он если не отца, то мать и сестер, к коим, впрочем, чрезвычайно был привязан».
