«Чтобы человек был совершенно способен к своему назначению, потребно оному столько же веселья, сколько и пищи», – заметил Потемкин. Что же разгоняло его скуку и хандру? Прежде всего музыка. «Если был он весел, – свидетельствует очевидец, – то приказывал собственным своим музыкантам играть какую-нибудь духовную кантату, которую и назначенные певицы сопровождали своими голосами, для освежения от многого размышления утомленного его духа своими очаровательными голосами». Но весьма занимало светлейшего и «многое размышление», а именно изощренная игра ума. Мемуарист Л.Н. Энгельгардт вспоминает: «Он чрезвычайно любил состязаться, и это пристрастие осталось у него навсегда: во время своей силы он держал у себя ученых раввинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое было его упражнение призывать их к себе и стравливать их, так сказать, а между тем сам изощрял себя в познаниях».
Князя привлекали всякого рода оригиналы, и когда он узнавал о таковых, немедленно приказывал доставить к себе, даже если они находились от него за тысячи верст. Так, будучи под Очаковом, Потемкин прослышал о москвиче, отставном военном Спечинском – человеке на удивление памятливым, якобы выучившем наизусть все святцы. И тут же в Первопрестольную на всех парах полетел курьер. Спечинский принял предложение с восторгом, воображая, что князь нуждается в нем для какого-то важного дела, и, проскакав без отдыха несколько суток, явился в Очаков, в палатку светлейшего. «Какого святого празднуют 18 мая?» – спросил его князь, смотря в святцы. «Мученика Феодота, Ваша светлость». – «Так. А 29 сентября?» – «Преподобного Кириака, Ваша светлость». – «Точно. А 5 февраля?» – «Мученицы Агафии». – «Верно, – сказал Потемкин, закрывая святцы, – благодарю, что Вы потрудились приехать. Можете отправиться обратно в Москву хоть сегодня же». А вахмистрам-конногвардейцам братьям Кузьминым повезло больше. Узнав, что они мастера лихо выплясывать цыганочку, светлейший потребовал их в свою ставку и обрядил в костюмы и цветастые шали. «Я лучшей пляски в жизнь мою не видывал, – вспоминал современник. – Так поплясали они недели с две и отпущены были в свои полки».
Современник сообщал: «Многие, чтобы быть известными его светлости, старались иметь к нему вход и его забавлять». В его окружении были и заправские бильярдисты, и шахматисты, всякого рода потешники, актеры, дураки и, как образно выразился Ф.Ф. Вигель, «звездоносные шуты» и т. д.
Что же вызывало смех у нашего героя? Однозначный ответ дать трудно, ибо улыбка сего Полубога была всегда разной, подчас – игриво-веселой. Ф.П. Лубяновский вспоминал, что Потемкин как-то признался ему: «Грусть находит вдруг на меня, как черная туча, ничто не мило, иногда помышляю идти в монахи». – «Что ж, – отвечал ему тот, – не дурное дело и это: сего дня иеромонахом, через день архимандритом, через неделю во епископы, затем и белый клобук; будете благославлять нас обеими, а мы будем целовать у Вас правую [руку]». Светлейший рассмеялся. В другой раз его очень повеселило сказанное кстати удачное слово. Рассказывают, в обществе Потемкина находился один калмык, который имел привычку всем говорить «ты» и приговаривать «я тебе лучше скажу». Однажды, играя в карты и понтируя против калмыка, князь играл несчастливо и вдруг сказал в сердцах банкомету: «Надобно быть сущим калмыком, чтобы метать так счастливо». – «А я тебе лучше скажу, – возразил калмык, – что калмык играет, как князь Потемкин, а князь Потемкин – как сущий калмык, потому что сердится». – «Вот насилу-то сказал ты “лучше”!» – подхватил, захохотав, Потемкин и продолжал игру уже хладнокровно.
Подчас находчивость собеседника вызывала у него улыбку восхищения. Однажды Суворов прислал к князю с донесением ротмистра Линева, человека умного, но весьма невзрачной и отталкивающей наружности. Принимая депешу, Потемкин с отвращением взглянул на ротмистра и произнес сквозь зубы: «Хорошо! Приди ко мне завтра». Когда на следующий день Линев снова явился к светлейшему, тот снова скорчил гримасу и процедил: «Все готово, но ты приди завтра». Такое обращение фельдмаршала оскорбило самолюбивого ротмистра, и он отвечал ему резко: «Я вижу, что Вашей светлости не нравится моя физиономия; мне это очень прискорбно, но рассудите сами, что легче: Вам ли привыкнуть к ней или мне изменить ее?» Ответ этот привел Потемкина в восторг, он расхохотался, вскочил, обнял Линева, расцеловал его и тут же произвел в следующий чин.
Бывали случаи, когда лицо князя приобретало снисходительно-брезгливое выражение. Некто В. был завсегдатаем в доме Потемкина и возомнил себя самым близким к нему человеком. «Ваша светлость, – доверительно сказал он ему, – Вы нехорошо делаете, что пускаете к себе всех без разбору, потому что между Вашими гостями есть много пустых людей!» – «Твоя правда, – отвечал, улыбаясь, светлейший, – я воспользуюсь твоим советом». На другой день В. приезжает к Потемкину, но привратник останавливает его и объявляет: «Ваше имя стоит первым в реестре лиц, которых князь, по Вашему же совету, запретил принимать».
Беспардонная самоуверенность и нахальство вызывали у светлейшего презрительную улыбку. Как-то в лагерь под Очаковом прибыл некто Маролль, французский инженер, которого рекомендовали как крупного военного специалиста. Войдя в ставку князя и не дожидаясь, чтобы его представили, он фамильярно взял Потемкина за руку и небрежно спросил: «Ну что у Вас такое? Вы, кажется, хотите взять Очаков? Ну так мы Вам его доставим! Нет ли у Вас сочинений Вобана и Сен-Реми [труды авторов книг по военному делу, переведенных и широко известных в России в XVIII веке. – Л.Б.]? Я их немного подзабыл, да и не так твердо знал, потому что вообще-то я инженер мостов и дорог». Потемкин только посмеялся наглости француза и посоветовал ему не обременять себя чтением.
Иногда улыбка повелителя Тавриды носила и печать злорадства. Вот как обошелся он с нечистыми на руку игроками в карты. Одного такого обманщика князь пригласил на прогулку в болотистое место, причем отдал распоряжение кучеру, чтобы при первом же сильном толчке коляска с шулером сорвалась и упала. На половине дороги, когда кортеж проезжал через огромную и грязную лужу, кучер хлестнул лошадей и дернул коляску так сильно, что она, сорвавшись с передка, села прямо посреди лужи. Шулер начал кричать и браниться, но возница, не слушая его, уехал на передке. Мокрый насквозь, незадачливый игрок вынужден был тащиться пешком несколько верст, по колено в воде и грязи. Потемкин же ожидал его у окна и встретил громким смехом. Другому картежнику он предложил играть на плевки и, когда выиграл, не без удовольствия заметил: «Смотри, братец, я дальше твоего носа плевать не могу». Вид оплеванного им мошенника доставил князю удовольствие.
Впрочем, гораздо чаще Потемкин улыбался приветливо и доброжелательно. Он любил творить добро и делал это весело, остроумно, изобретательно. Вот как спас он от наказания молодого Ш., надерзившего влиятельному князю А.А. Безбородко. Светлейший предложил шалуну приехать на другой день к нему домой и «быть с ним посмелее». Когда гости собрались, все сели за карты. Присоединился к ним и Безбородко, которого Потемкин принял на сей раз подчеркнуто холодно. В разгар игры Таврический подзывает к себе Ш. и спрашивает, показывая ему карты: «Скажи, брат, как мне тут сыграть?» – «Да мне какое дело, – отвечал тот, – играйте как умеете!» – «Ай, мой батюшка, – возразил Потемкин, – и слова нельзя тебе сказать; уж и рассердился!» Услышав такой разговор, Безбородко раздумал жаловаться на Ш.
