Небезызвестный поэт-острослов А.С. Хвостов (не путать с его двоюродным братом, героем пародий, стихотворцем графом Д.И. Хвостовым!) отозвался на сей полет едкой эпиграммой:
Генерал Львов
Летит до облаков
Просить богов
О заплате долгов.
Новоявленный воздухоплаватель, почувствовав себя уязвленным, так ответил обидчику:
Хвосты есть у лисиц,
Хвосты есть у волков,
Хвосты есть у кнутов,
Берегись, Хвостов!
Хотя эпиграмма Львова имела успех (она переписывалась в альбомы, а Г.Р. Державин, например, прямо переадресовал ее Д.И. Хвостову), число хулителей и недоброжелателей генерала после его вояжа в поднебесье только возросло. Зоилы преуспели в том, чтобы своими насмешками уверить часть общества в том, что не пристало старому военному летать по воздуху, как Баба-Яга в ступе, и что никакая это вовсе не храбрость. И самое досадное, что эти толки дошли до государя, почитавшего Львова больше приятным в беседе, нежели отважным в воинских делах и опасностях. А это верноподданному генералу было особенно горько. Есть свидетельства, что, слыша худые о себе суждения, Сергей Лаврентьевич впал в глубокое уныние и со слезами говорил, что обманулся в своих надеждах. Тогда его поспешил утешить известный адмирал А.С. Шишков. Это тем более интересно, что Шишков, прочно завоевавший в литературе репутацию завзятого архаиста и старовера, вдруг взял на себя труд воспеть такое новое по тем временам дело как воздухоплавание. Есть искус привести обширную выдержку из его пространного письма к Львову, представляющего несомненный исторический и литературный интерес:
«Позвольте одному из почитающих Вас приятелей Ваших изъявить перед Вами свои чувства; позвольте поздравить Вас с благополучным окончанием, сколько достойного любопытства, столько же и страшного путешествия, на которое не всякий пустится:
Хотя ум сердце и толкает,
Твердя тихонько: “полетим”;
Но сердце, сжавшись, отвечает:
“Постой, посмотрим, поглядим”.
Мне кажется, можно Вас с этим и поздравить; ибо путешествие Ваше на воздушном шаре по многим причинам долженствует Вам быть приятно: во-первых, хотя в решимости и твердости духа Вашего никто не сомневался, однако ж это было новым и неоспоримым тому доказательством. Во-вторых, Вы удовлетворили любопытству своему и видели то, чем немногие похвалиться могут. В-третьих, Вы опытом узнали (выключая немногих, недоброжелательствующих Вам), сколько Вы любимы, по этому, что многие в здравии Вашем принимали искреннее участие. Все сии причины совокупно оправдывают мое приносимое Вам поздравление и делают оное чистосердечным.
Поговорим теперь о путешествии Вашем. Мне случалось в ясную погоду и при чистом воздухе бывать на вершинах высоких гор: величественность зрелища, представлявшегося тогда очам моим, наполняла душу мою таким сладким восторгом, которого человек, ползающий по земному долу, никогда чувствовать не может. Мне казалось, что я был пресмыкающийся червь, когда стоял под горою, и что я сделался летающею бабочкою, когда взошел на гору. Посему могу я несколько вообразить, какими приятными чувствами объята была душа Ваша, когда Вы вознеслись до такой высоты, отколе пышность наших храмов и жилищ в глазах Ваших исчезла; ужасающие нас великостью своею громады превратились в песчинки; широкие озеры и моря, поглощающие огромные с людьми корабли, сделались маленькими лужицами, в которых, казалось Вам, не можете Вы омочить подошву своей ноги… Достойно любопытства нашего созерцание земли и небес, поколику человек от одной возвыситься, а к другим бренным оком своим сколько-нибудь приблизиться может, и кто бы что ни говорил, но всякий бы желал увидеть то, что видели Вы, если б страх воздушного путешествия не обуздывал нашего любопытства. Тем же, которые ко всему любят привязывать толки и хулы, отвечал бы я:
Как хочешь, так суди,
И хоть сто раз тверди
И важно и спесиво,
Что это-де не диво
И что, дескать, за стать
По воздуху летать?
Рассказы не доводы,
Сиденка не походы,
Трубить легко в кулак;
А я скажу вот так:
Тому, в ком духу мало,
Конечно, не пристало;
И ты, кто нам кричишь,
Что чуда в том не зришь,
Коль хочешь непременно,
Твоим чтоб несомненно
Мы верили словам,
Попробуй съездить сам.
С истинным почитанием навсегда пребываю, и проч.». Не созвучна ли поэтика пассажа «ретрограда» Шишкова знаменитому и в свое время новаторскому горьковскому рефрену «Безумству храбрых поем мы песню!»? Или удивительно точной поэтической формуле А.А. Вознесенского: «Небом единым жив человек»?..
Видно, что наш герой после полета перестал предаваться унынию, сохраняя свойственное ему присутствие духа. Мемуарист С.П. Жихарев в своем «Дневнике чиновника» подробно описывает вечер, состоявшийся в мае 1807 года в московском доме Г.Р. Державина, на коем присутствовал и наш «известный остряк и знаменитый рассказчик Сергей Лаврентьевич Львов». Он предстает здесь «пожилым генералом с двумя звездами, с живой умной физиономией и насмешливой улыбкой». Воспоминания Жихарева доносят до нас замечательное словесное искусство и тонкий юмор Львова: «За ужином Сергей Лаврентьевич не истощался в рассказах, – свидетельствует он, – и если б у меня память была вдвое лучше, то и тогда бы я не мог запомнить половины того, что говорил этот в самом деле необыкновенно красноречивый и острый старик. То разъяснял он некоторые события своего времени, загадочные для нас; то рассказывал о таких любопытных происшествиях в армии при фельдмаршалах графе Румянцеве и князе Потемкине, о которых никто и не слыхивал; то забавлял анекдотами о причине возвышения при дворе многих известных людей и неприязненных отношениях, в которых они бывали между собою, и все это пересыпал он своими замечаниями, чрезвычайно забавными, так что умел расшевелить самих Державина и Шишкова, которые, кажется, от роду своего не смеялись так от чистого сердца».
Рассказ о нашем герое был бы неполон, если бы мы не упомянули о том, как некогда Екатерина II спасла его от неминуемой опалы. Произошло это сразу же после смерти Потемкина-Таврического, когда скорбь по нему осиротевшего Львова была еще очень остра. (А надо сказать, Сергей Лаврентьевич платил ему любовью и преданностью: он не покинул своего покровителя в его последний час и был рядом с ним на пыльной степной дороге по пути из Ясс к Николаеву). Шел званый обед, на котором присутствовало множество гостей, но Львов, погруженный в тяжелые думы, не обращал ни на кого внимания и мрачно молчал. В подобном расположении духа генерал (как некогда и Потемкин) имел обыкновение кусать ногти на руках. Это почему-то очень сильно раздражило сидевшего против него графа А.И. Моркова (1747−1827), человека весьма скандального и злого. А Морков, надо сказать, вошел тогда в особую силу, ибо был членом Иностранной коллегии и любимцем последнего фаворита императрицы князя П.А. Зубова. Этот граф тоже слыл записным остроумцем и, по словам П.А. Вяземского, «славился бритвенным своим языком и обращением до заносчивости невежливым». А князь А.А. Чарторыйский утверждал, что все «его слова были едки, резки и неприятны». Можно себе представить, как больно ранили беззастенчивые подначки и колкости Моркова, если даже видавший виды генерал Львов вспыхнул, вышел из себя и в сердцах запустил в голову обидчика тарелку из-под супа. Воцарилась гробовая тишина, а граф, вскочив из-за стола, как ошпаренный, помчался жаловаться на Львова к своему покровителю Зубову. Последний, призвав к себе генерала, гневно спросил, как мог он покуситься на такое дерзновение и, не услышав вразумительного ответа, выгнал его вон.
