Что же касается непосредственно самой княгини Н.Ф. Четвертинской, которой «в знак сердечной любви» преподнес книгу граф, то, по словам Ф.Ф. Вигеля, она «была из тех женщин, коих стоит любить». «Не знаю, как сказать мне о ее наружности? – продолжает далее мемуарист. – Если прямой гибкий стан, правильные черты лица, большие глаза, приятнейшая улыбка и матовая, прозрачная белизна неполированного мрамора суть условия красоты, то она ее имела. С особами обоего пола была она равно приветлива и обходительна. Ее звали Надежда Федоровна; но для мужчин на челе этой Надежды была всегда надпись Дантова ада: “Оставь надежду навсегда”». Четвертинская как раз в начале 40-х годов занимается строительством благотворительных заведений – приютов, богаделен для престарелых, и это, бесспорно, роднит ее с Американцем, который, как сказано выше, тоже строил богадельню в память о покойной дочери.
Давним знакомцем Федора Ивановича был и муж Надежды Федоровны князь Борис Антонович Четвертинский (ум. 1863). Отпрыск древнего княжеского рода, который вел свое происхождение от Святополка-Михаила, внука Ярослава I, он, как и граф, был героем войны 1812 года, полковником и кавалером ордена Георгия 4-го класса за боевые отличия. В своей бурной молодости он, как и Толстой, нередко дрался на дуэлях. Очевидец свидетельствует: «Много раз я встречал в петербургских гостиных этого красавца, молодца, опасного для мужей, страшного для неприятелей, обвешанного крестами, добытыми в сражениях с французами. Я знал, что сей известный гусарский полковник, наездник, долго владевший женскими сердцами, наконец сам страстно влюбился в одну княжну Гагарину, женился на ней и стал мирным жителем Москвы». В 40-е годы Б.А. Четвертинский был уже в чине обер-шталмейстера и управлял московским конюшенным двором. Вместе с женой он жил неподалеку от церкви Священномученика Антипия, «что близ конюшен», в так называемом шталмейстерском доме (он сохранился в Москве, в Малом Знаменском переулке, д. 7, но в плачевном состоянии, полуразвалившийся, удерживаемый лишь громадными железными обручами). Человек он тоже был со связями – достаточно сказать, что его родная сестра М.А. Нарышкина-Четвертинская была любовницей Александра I и имела от царя дочь.
Свояком Четвертинского и одновременно близким другом Федора Толстого был П. А. Вяземский. По словам С.Л. Толстого, «Толстой очень дорожил дружбой как с Гагариными, так особенно с Вяземскими». Но все дело в том, что жена Вяземского, Вера Федоровна, урожденная Гагарина (1790−1886), приходилась родной сестрой Н.Ф. Четвертинской. Она дружила не только с Федором Толстым, но и с А.С. Пушкиным, который сказал о ней: «Прекрасная, добрейшая княгиня Вера, душа прелестная и великодушная». В период обострения отношений между Пушкиным и Толстым княгиня Вера Федоровна всеми силами пыталась их примирить.
Дружен с Толстым был и брат Н.Ф. Четвертинской, князь Федор Федорович Гагарин (1786−1863), прозванный «tete de mort», или Адамова Голова. В свое время он, так же как и граф, был повеса, игрок и кутила. Про Федора Гагарина рассказывали, что, служа адъютантом при Бенигсене, он на пари доставил Наполеону два фунта чаю; и только благодаря благосклонности Наполеона он благополучно вернулся в русский лагерь. По словам М.Д. Бутурлина, «его недостатки заключались в человеческой слабости быть везде на первом плане, в эксцентрических выходках или замашках казаться молодым вопреки своих лет». О нем существует такой анекдот: однажды, заказав себе в ресторане рябчика, он на время отлучился. Тотчас же его рябчика принялся уплетать какой-то сорванец, которого князь поймал с поличным. Гагарин преспокойно пожелал ему приятного аппетита и, выставив дуло пистолета, заставил съесть без устали еще 11 рябчиков, за которые заплатил. Своим беспорядочным поведением Ф.Ф. Гагарин расстроил как свои денежные дела, так и дела брата и сестры. Граф Толстой по дружбе с ним заложил для него свое имение. Впрочем, он тоже был героем войны 1812 года, кавалером ордена Георгия 4-й степени и дослужился даже до чина генерал-майора (1827 год). Характерно, однако, что в 1832 году он был уволен от службы «за появление в Варшаве на гулянье в обществе женщин низшего разбора».
Обратимся же вновь к экземпляру сочинений Сарры Толстой. В конце дарственного автографа Ф.И. Толстого указана дата: «1840 г. Январь 23». Но, как свидетельствует Ф.В. Булгарин, почти весь 1840-й год Толстой-Американец прожил с семейством в Петербурге. Следовательно, надпись «Сельцо Глебово» сделана графом в тот редкий момент, когда он в один из эпизодических наездов в свое подмосковное имение принимал в гостях свою дальнюю родственницу и добрую знакомую Н.Ф. Четвертинскую, которой и подарил книгу.
Живописное сельцо Глебово Истринского района Московской области, где находилось родовое поместье Ф.И. Толстого, существует и поныне. Наследники графа продали его семье генерала войны 1812 года А.А. Брусилова. Культурный слой этих мест исключительно богат, и сама энергетика их особая (не впитала ли она в себя необъятные жизненные силы Толстого-Американца?). Достаточно сказать, что именно в Глебове в 1876 году П.И. Чайковский сочинил музыку к «Лебединому озеру», а на следующий год вернулся сюда, чтобы буквально за несколько дней написать бессмертную оперу «Евгений Онегин». А в 1912 году отсюда уходил в экспедицию к Северному полюсу племянник генерала – Г.П. Брусилов, ставший прототипом капитана Татаринова каверинских «Двух капитанов».
Говорят, что культура – это механизм коллективной памяти. Автограф Федора Толстого и воскрешает забытые имена и культурные пласты, приоткрывая тайну судеб истории.
«Остёр до дерзости»
Алексей Ермолов
Генерал Алексей Петрович Ермолов (1777−1861) – фигура харизматическая, он по праву принадлежит к числу выдающихся исторических деятелей России. Его заслуги на военном и государственном поприщах воспеты в стихах А.С. Пушкина и В.А. Жуковского, М.Ю. Лермонтова и К.Ф. Рылеева, Ф.Н. Глинки и В.К. Кюхельбекера и др. О нем написаны десятки статей, научные монографии, рассказы и очерки, исторические повести и романы. «Одним из умнейших, способнейших, благонамереннейших и бескорыстнейших людей» назвал его поэт Денис Давыдов. «Подвиги Ваши – достояние Отечества, и Ваша слава принадлежит России», – писал Ермолову А.С. Пушкин.
Говоря о блистательном военном таланте Ермолова, историки почитают его учеником А.В. Суворова, из рук которого он еще в юности получил первый свой орден – Святого Георгия 4-й степени. Но очевидно и то, что народность этого русского полководца, его меткое, проницающее душу солдата слово также оказали на нашего героя весьма заметное влияние. Ведь в дальнейшем Алексею Петровичу, как и его великому предшественнику, суждено будет не только снискать славу на поле брани, но и стать известнейшим острословом своего времени. Очень точно сказал об этой стороне его личности современник: «Все, что излетало из уст его, стекало с быстрого, резкого пера его, – повторялось и списывалось во всех концах России. Никто в России в то время не обращал на себя такого общего и сильного внимания. Редкому из людей достался от неба в удел такой дар поражать как массы, так и отдельного всякого, наружным видом и силою слова».
Остановимся сперва на поразительной наружности Ермолова. Она с первого взгляда врезалась в память, пленяя особым обаянием силы. Вот как живописует нашего героя в его молодые годы писатель О.Н. Михайлов: «Черты лица обозначились резче, в выражении выступило нечто львиное… Высокий рост, римский профиль, проницательный взгляд серых глаз…» «Голова тигра на Геркулесовом торсе… – говорит о Ермолове-генерале А.С. Пушкин. – Когда же он задумывается и хмурится, он становится прекрасен». Сохранилось свидетельство, что в 1831 году Алексей Петрович, представляясь императрице Александре Федоровне, «несколько минут не подходил к руке, опасаясь исполинской наружностью испугать вдруг слабонервную царицу, и уже после того как она привыкла к его виду, он приблизился к ней смелее». Мемуарист П.Х. Граббе рисует нам Ермолова уже старцем, белым, как лунь: «…огромная голова, покрытая густою сединою, вросла в широкие плечи. Лицо здоровое, несколько огрубевшее, маленькие глаза, серые, блистали в глубоких впадинах, и огромная, навсегда утвердившаяся морщина спустилась с сильного чела над всем протяжением торчащих седых бровей. Тип русского гениального старика!» А Ю.Н. Тынянов в своем историческом романе «Кюхля» запечатлел смеющегося Ермолова: «Мохнатые брови были приподняты, широкое лицо обмякло, а слоновьи глазки как будто чего-то выжидали и на всякий случай смеялись».
